Кик

Старческий тенорок.Вы, кажется, хотите, чтоб наше положенье окончательно ухудшилось?

Хриплый баритон.Я предлагаю каждому попробовать повести следствие… в литературной форме. Куда-нибудь да исчез этот их пролетарский генерал. У нас есть материал — два номера «Аманаусской правды». Есть собственные предположенья. Есть опыт — сидим в исправдоме, чего лучше. Пусть каждый попробует по-своему рассказать, куда исчез Львов.

Старческий тенорок.Знаете, вы соблазнили меня. Главнаука, конечно, не сегодня завтра положит этому конец, но маленькая историйка или научный фильм, это не плохо.

Женщина.А я убеждена — ничего у нас не выйдет.

Хриплый баритон.А я убежден — выйдет, и немедленно начинаю. Это будет посмертная вещь.

На этом разговор прерван. Добавлю, что все четверо допускали очень резкие выражения по адресу ГПУ, высказывали возможные опасенья и даже ругались. Но эту часть разговора, как совершенно бессвязную, я не зафиксировал. В настоящее время арестованных, по-видимому, рассадили.

Всегда на посту известный вам X.У. Z.

РАПОРТ

При сем, согласно Вашего отношения за № 48, препровождается Вам четыре рукописи, отобранные у арестованных, под названием 1) Рди, 2) 13–13, 3) Кик, 4) Зио.

Комендант аманаусского исправдома Биберт Хайсаров

Рукопись № 1

РДИ В. Хайсаров

А. Эль РОГ ДИАНЫ

Поэма

…Я был далеко:

Я время то воспоминал,

Когда, надеждами богатый,

Поэт беспечный, я писал

Из вдохновенья, не из платы.

Пушкин

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Открой заветный том. Вдохни Струистый холод речи русской В ее младенческие дни, Когда, на неокрепший мускул Младого синтаксиса, — лег Кнута поэта мощный взлет, И гений Пушкина погнал Российского ихтиозавра… Друзья! Мы пили суп из лавра, Жевали кашу из пшена И не винтовкой долгоствольной Спаслись от яростных погонь, — Мы жалкой трусости огонь Поддерживали богомольно. То отсыревшим переплетом, Крича, он корчился в огне, То исходившей синим потом Поэмой невозвратных дней. Прияв конец скоропостижный, Дымился остов полки книжной, С ним заодно чадил кивот. А мы, потомки славной рати, Лодыжки свесили с кровати И, честь проев, спасли живот. Не с вами я, пустое племя Борзописателей! Мне темя Засеребрила седина. Продажных перьев не точу я У опереточных станков. Отдать без жалости готов За резву «Делию драгую», За лепет пушкинской зари, За «ручейки», за «сени сонны», За эту скрипку Гварнери, За лексикон, навек влюбленный В румянец полотна Ватт'o,— Все визги музы вашей пленной, Затеявшей перед вселенной Воспеть Нью-Йорком Конотоп. Прохладен сумрак Аллалварды. Шуршит сосновых игл струя, Стекая н'a землю. Бурьян, Расчесанный, как бакенбарды, Вдоль ручейка, по самый брег, Прорезан узкою тропою. Олени тут, замедля бег, Гуськом проходят к водопою. Их уши чуткие дрожат, Натянутые, как антенны, Ловя сопенье медвежат, Покашливание гиены, Сторожкий топот кабана, Скрип дерева и в отдаленье Тяжело дышащее мленье: То крепко чешется спина Лесного зубра; врыв копыта В бурьян, он трет ее сердито О придорожную скалу И сводит мощную скулу В неторопливую зев'oту. Но вот олень-вожак рванул. Рога развеся: слышит, кто-то Тропу в бурьяне обогнул. Проснулись кущи Аллалварды, И, как костяшки с ловких рук У игрока в шумливы нарды, Скакнув, стада взметнулись вдруг. Миг — нет их. В картузе потертом, Жуя сосновую иглу, Сквозь тихий лес проходит фертом — Не дровосек, — его пилу Уже воспели! Весь — суровость, Чуб белобрысый — ниже лба, Две точки скул. Мой homo novus, Чей голос, зычен, как труба, Тропарь в минувшем вене плел бы, А в наши дни засел за колбы, И, как птенец по скорлупе, Клюет по богу — в ВКП… Короче, без ненужной брани, Мой лесовик — ученый ранний. Зимою гложет фолиант, А летом — вольный практикант, Враг хозрасчета, недруг траты, У мирных горцев не в чести… Он шел, и таксусы бакк'aта [1] Считал усердно по пути. Вдруг — загражденье. Ежевика — Не ежевика. Терн — не терн. Мой Домоклетов смотрит дико На длинный прут, что, гол и черн, Через дорогу протянулся. «Ба, проволока! — чертыхнулся Студент. — Граница далека; Ужли для шишек и береста Казенной глупости рука Огородила это место?» Бежит, плечо косым углом, К щеке подняв ремень винтовки, Дремучей чащи напролом Сын Красной Армии неловкий, Мужиковат и сероват, Волоча ноги, как халат. Кричит: «Назад, проходу нету!» «Что так?» — «Да, слышь, еще до свету С охотниками комиссар На зубра выехал в леса!» Поворотил студент покорный И вспять пошел месить траву… Эй, други ахровцы, ау! Палитры где у вас, проворны? Куда как тема хороша! Не царь, не бог, не падишах, Не древних мифов порожденье, Марс иль какой-нибудь Немврод, — Сам комиссар за загражденье Загнал державный свой народ! Но вы, засевшие за брашна, На полотне мазнув врага, Вам ваши бельма вскинуть страшно С отеческого пирога. Вы даже дым трубы фабричной Прикрыли дымкою приличной И не рисуете наряд Милиции, что, как и прежде, Рабочих шарит по одежде, Когда домой они спешат… Старатели казенной кисти! Но точка. Други, не хочу В Соловках жечь свою свечу, Лишен последних евхаристий: Вина, сверкнувшего в стакан, И пули, вогнанной в наган.

1

Taxus baccata — красное дерево, тис.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Любимцы муз еще в купели, Вступая жизни на порог, Диана-девственница, пели Тебя и твой зазывный рог! Пред кем в сиянье звонкой славы, Старинной сказкой не вставал, Стремглав несясь через дубравы, Твоих видений карнавал? Пьянея запахом добычи, На бледной утренней заре Псы рыли воздух лапой, тыча Нос по ветру, и от псарей Рвались, дрожа, — чтоб, словно брызги, Рассыпаться по сторонам… И сладострастные их визги Так долго после снились нам! Забуду ль вкус дробинки терпкий, Взлет перебитого крыла?.. В резьбе старинной табакерки Эпоха памятью легла. Страстей не тех взыскуют нынче. Сменились боги и пейзаж. Ему расчетливого Винчи Пристал бы старый карандаш. Там, где, в воде закрякав, утка Зазывно селезня звала, — Вздымает серый остов будка, Рычит насос, пищит пила, Таскают люди камни, доски, Волна ломается о щит, С концом потухшей папироски В зубах десятник матерщит… Что ж, не для барышни кисейной Здесь место. «Влево, мать твою!» Бегут, напорного бассейна Взрывая в камне колею. Настанет срок. Вода помчится, Куда прикажет человек. И вихрем света излучится Ее насильственный пробег. А ты, кому наш век упрямый В ущельях, на гребнях горы, По всей вселенной строит храмы От Ниагары до Куры, Кому на Темзе бритт развязный, На Ганге медленный индус, Душой враги, одеждой разны, Алтарь единый возведут, В геометрической оправе Замкнув слепую силу рек,— Бог электричества, да славит Тебя строитель-человек! . . . . . . . . . . . . . . . . . . Меж тем из мрака встали горы, Залиты золотом зари. Поджарых псов лихие своры Ведут на привязи псари. Осла погонщик гонит палкой, Хурджин щемит ему бока, И трусит он походкой валкой, Свисая профилем задка. Над бурдюком народ гогочет, С котлами кашевар хлопочет, Баран несвязанный дрожит, Его никто не сторожит. И бьется мальчик с самоваром… Охотники въезжают в лес. За молчаливым комиссаром Поодаль следует черкес — Телохранитель. После страды Несчетных дел, речей и встреч Дианы дикие услады Большевика должны развлечь. Треск западни у частоколья, И ты, зазывной пули свист,— Быть может, памятью подполья Еще вас любит коммунист! Иль, чтоб лукавым сибаритом К ручному зверю не привык, Тобою кровь свою пьянит он, Охоты яростный язык? Уж мой герой летит оврагом, Швырнувши повод у луки, Навстречу с треском бьют по крагам Его сухие тростники. За ним спешит черкес дозорный, И вьется конь под седоком, В изгибы троп папахи черной Туда-сюда бросая ком. Но что за странные повадки? Наш комиссар в бесплодной схватке С ольхой и с сонным роем ив Свой держит путь то вкось, то вкривь, То, рыща взглядом вдоль дороги, На всем скаку нежданно став, Вдруг бледной ленты клок убогий Сорвет с прибрежнего куста, То шарит в дуплах, то подскоком, Подняв над пропастью коня, Высматривает странным оком Листок бумажки в зеленях, То, блеском мысли обожженный, Глядит в упор, обвороженный, На высеченный вдоль скалы Фигурный знак, носящий сходство С чалмой на голове муллы,— И — тайной мысли сумасбродство — Покуда конь галопом нес, Сей знак в блокнот себе занес. Затравлен зубр. Пусты бутылки. Шашлычным жиром смазав рот И вдоволь поломавши вилки В зубах и в банках из-под шпрот, Охотники отдались неге. Стоял полудня сонный час, Когда, как скрип степной телеги, Воркует чей-нибудь рассказ — Бессмертного барона [2] эхо. Но встал усталый комиссар… Средь взрывов зевоты и смеха Безмолвно трубку он сосал. — Сидите! — Жест полубрезгливый Псарям не дал подняться с мест. (Поверьте, — Рим, Москва иль Фивы, А тот же у владыки жест!) Телохранителю-черкесу, С ружьем сидевшему на пне, Он крикнул: «Я пройдусь по лесу, Чтоб не надоедала мне!» И скрылся. Сосен колоннада, Подобно армии солдат, Теснясь за ним в багряный ряд, Укрыла путника от взгляда И чада дымного костра, Где в камнях жарился с утра, На прутья длинные нанизан, Шашлык и где, водой облизан, Шипел прощальный тленья вздох, Окрест себя курчавя мох. О чем, меж чащи пробираясь, Он думал? Память ли плыла Над ним, как птицы два крыла, В недвижности перемещаясь, Иль мысль, — песочные часы, — Достигнув памяти предела, Над прошлым вновь взнесла весы Еще невзвешенного дела? Он помнил вечер: пели пули… Знамена рвались на ветру. Он был забыт на карауле И, коченея, знал: «Умру,— Но достою!» А нынче — где вы, Орлы, бойцы любви и гнева?! . . . . . . . . . . . . . . . . . . Хрустит в ногах сосновый шелк. Слезясь, смола струит куренье. Кто жизнь по кругу обошел, Тот обречен на повторенье. Он мог бы криком роковым Предостеречь: мне все знакомо! Мы начинали, как и вы! Но глух и слеп его потомок, Как на заре был слеп и он, — Таков живущего закон. Не долго шел он по безлюдью. Остановился. Глянул вспять И вдруг, вперед рванувши грудью, Как заяц, бросился бежать. Бежать, к бокам прижавши локти, Бежать, как если б хищник когти Свои вонзить в него грозил. Бежать, минуя в полумраке Овраги, кочки, буераки, Ручьи, колючки и кизил… Красноармеец, где дозором, В каких местах гуляешь ты? Кого, слепым от лени взором. Высматриваешь сквозь кусты! Иль ты внимаешь осовело Стук дятла, дальний лай собак, Мякиной пальца порыжелой В бумажке вороша табак? И, закрутя и послюнявя Широкоротою губой, О бабьей думаешь поняве, Как дым махорки, голубой? Взгляни сюда… У загражденья Стеснилось сердце в беглеце. Лежит печать изнеможденья На испитом его лице. Он ногу медленно подъемлет. Занес, — в лесу раздался звук. То втиснул проволоку в землю Его презрительный каблук.

2

Охотничьи рассказы барона Мюнхгаузена.

ЭПИЛОГ

Есть в Турции деревня. Сети Рыбачьи кинуты в траву. Там днем и ночью нижут дети Сребристых рыб на бечеву. Их пальцы смуглые кровавы, Глаза черны, как чернослив, И безмятежны их забавы, И труд их нищенский счастлив. Урус в деревне их прижился. Сперва угрюмо сторонился Краснопоясых рыбаков, Пугался глаз контрабандиста, Бледнел от русских парусов, От пограничников и свиста Сирен дозорных с маяка. Потом привык. Удил слегка, Над синим морем свеся ноги, Купался, пел, солил миноги И счастлив был. На берегу Дышали водоросли йодом. Как звезды, год кружил за годом, В горах веков катился гул. Он пил забвенье порой каждой И стал, как дети. Но однажды, Воспоминаньем озарен, Глядит: белеет парус свежий. Бегут под пламенем знамен На зелень мирных побережий С победным криком: «Будь готов! Мы к вам, товарищи, мы — гости!» И, побросавши рыбьи кости, Турчата кинулась на зов…

Рукопись № 2

13–13 Б. Хайсаров

С. Иваницкий ТРИНАДЦАТЬ-ТРИНАДЦАТЬ

Новелла

Я поздно встал — и на дороге,

Застигнут ночью Рима был!

Ф. Тютчев

Глава первая

Расписаний никаких не было. Вокзальные часы стояли на без четверти три, и это могло быть одинаково день и ночь, потому что с утра и до вечера и от вечера до утра в оплеванном, грязном, страшном, ничьем вокзальном помещении горело электричество, тоже ничье, за него никто не отвечал и никто не платил. Люди, которые ходили на вокзале взад и вперед, могли быть взятыми напрокат из чужого сна. Они едва ли в точности знали, кто они и что им нужно. Без сомнения, они снились.

Поезд мог не прийти. Никто не знал заранее, что это за поезд и должен ли он прийти. Но в темноте зловещим кошачьим пламенем, возникая из небытия, определились два глаза, въелись по двум прямым, словно две бусинки на ниточке, перпендикулярно к каждой человеческой паре глаз, смотревших вдоль полотна, стали расти, круглиться, подкатываться, доски перрона затряслись мелкой дрожью. Стало ясно, что поезд все-таки пришел и остановится.

Новая горсть людей выброшена в электрическое безвременье. Люди семенят тяжелыми ногами, подбрасывая на плечи мешки, волоча за собою мешки, подталкивая коленками и животами мешки, несомые перед собой по-женски; обеими руками, — так нести можно только с отчаяния, зная, что недалеко, или не зная — куда… Вокзальные люди бесшумно, прыжками тигров, бросились на приехавших.

— Дай донесу… Хлеб есть?

Но каждый молча волок свою ношу, а когда останавливался, теряя силы или для того, чтобы достать из-за пазухи странный, двусторонний, похожий на вексель, документ, старался держать мешок не дальше, чем между коленками. Худой, деликатный голос напоминал: «Бойтесь воров, гражданин», тут же, цепкими, но нетвердыми руками, очень на виду, в полу сознанье совсем как во сне, так же открыто и так же не мотивированно, шаря по чужому мешку, где расползались веревки, и силясь вытащить что-то, похожее на краюху хлеба. Следовали странные восклицанья, где обкрадываемый не верил, что может защитить свое добро, а крадущий не верил, что может украсть.

Быть может, потому, что во сне лучше делать самое неосторожное, небольшой человечек в военной шинели, в башлыке, синий от холода, согласился отдать свой мешок другому такому же человеку в женской кацавейке, толстой, как ватное одеяло. Из кацавейки во многих местах лезли хлопья ваты, напоминавшие весеннее цветение тополей. Но этот второй человечек был, по-видимому, крепче первого. Он подкинул мешок на спину, раскорячился под ним и пошел крепкой развалистой походкой к выходу, где под мертвыми часами неподвижный красноармеец принимал и просматривал документы, похожие на векселя. А по векселям выбрасывались на улицу новые и новые люди, остановившиеся, как часы, полусознательные, сонные, синие, и на лицах у них было, точь-в-точь как на циферблате, без четверти три — неизвестно чего, дня или ночи.