Киммерийская крепость

Идиллическое расположение духа, в котором пребывал Гурьев, легко всходя на школьное крыльцо и расточая вокруг себя ласковые улыбки, адресованные расцветающим при его появлении детским лицам, было грубо разрушено явлением маслаковской физиономии:

— Товарищ Гурьев! Зайди-ка ко мне в кабинет.

Гурьев не то, чтобы позабыл о спектакле, устроенном для Маслакова в первый день учебного года, но как-то за суетой последних дней не удосужился проследить за эффектом – уж очень был занят. А Маслаков, который, похоже, был так погружён в свой собственный мир, преисполненный его, Маслакова, значением и ролью в деле партийного и советского строительства, что даже всем понятные и вполне ясные ситуации преломлялись в его голове прямо-таки ошеломляюще своеобразно. Вычислить это для Гурьева не составило большого труда: у Маслакова всё было написано на заднице. Потому что на том месте, где у нормальных людей находится обычно лицо, у Маслакова находилась именно задница – с усами и ушками. Как же мне хочется кого-нибудь убить, с нежностью подумал Гурьев. А вслух осведомился:

— Надолго?

— А?! — опешил Маслаков.

— Я жутко занят, Трофим Лукич, — пояснил Гурьев. — Могу уделить тебе ровно, — он вскинул руку с хронометром к физиономии Маслакова и постучал ногтем по стеклу циферблата, — три минуты. — И добавил с милой улыбкой старого аппаратного волка: – Время пошло.

— Это как такое?! — ошалело спросил Маслаков. — Ты кто?! Ты… как такое?!

— Это, Трофим Лукич, новое штатное расписание, — заговорщически склонился к нему Гурьев. — Если тебе, паче чаяния, есть, что мне доложить – докладывай. Если не укладываешься в регламент – подай письменный рапорт. А разговоры с тобой рассусоливать – это мне совершенно некогда. Так я тебя слушаю. Внимательно.

— У?!? — сказал Маслаков. — А?!? Э-э-э…

— Гласные звуки проходят в первом классе. Что ты их знаешь все наизусть – верю. Говори, меня дети ждут.

Маслаков, похоже, собрался хлопнуться в обморок – во всяком случае, усы на заднице поехали в одну сторону, а ушки – совершенно в противоположном направлении. Сшибка ужасов, происходившая в мозгу Маслакова и отражавшаяся на физиономии, являла собой хотя и забавное, во многом поучительное, но отнюдь не приятное зрелище. Гурьев нахмурился и покачал головой:

— Соображаешь туго, товарищ Маслаков. А девушки – они, знаешь, любят длинноногих и начитанных. Так ты что-нибудь понял? У тебя осталось ровно сорок секунд.

— Т-т-т, — проскрипел Маслаков, становясь буро-малиновым. — К-к. П-п-п-п.

— Давай так, товарищ Маслаков, — Гурьев решительно взял несчастного Трофима Лукича стальными и цепкими, словно капкан, пальцами за плечо. Разворачивая и придавая ему необходимое ускорение, Гурьев посоветовал: – Пойди к себе, товарищ Маслаков. Повтори в тишине и покое все звуки русского языка. Гласные и согласные. И крепко, очень крепко, подумай – а надо ли товарищу Гурьеву лишний раз на глаза попадаться? Подсказку даю – не надо.

Он оттолкнул Маслакова и, наклонив голову набок, проследил, как тот врезался жирной спиной в стену. Гурьев кивнул и собрался идти дальше по своим делам, когда услышал за спиной тихий, звенящий торжеством и немного – совсем чуть-чуть – насмешливый, Дашин голос:

— Гур Великолепный.

* * *

Собственно, Гурьев не ожидал, что Маслаков сдастся совсем уж без боя. Но вот то, что партийное животное бросится искать управу на него, Гурьева, у Завадской – это было забавным, более чем забавным, сюрпризом. Завадская набросилась на Гурьева практически без предисловий:

— Вы больны?! Вы хромаете?! Или это новая мода такая московская – с тростью разгуливать?!

— В некотором роде, — беспечно просиял Гурьев. — Ну, это, разумеется, никакая не трость, но всё равно – не надо, не надо бояться.

— Яков Кириллович, миленький! Да что же вы такое творите?! Да он же вас … Ох!

— Ладно, — сжалился над ней Гурьев. — Ладно, Анна Ивановна. Давайте, я вам кое-что объясню. Обычно я этого не делаю, но тут уже у нас обнаружились некоторые чрезвычайные обстоятельства. Так я начну, с вашего позволения?

Гурьев прекрасно знал и понимал, что происходит – и с детьми, и с учителями, и даже с Завадской. Всё это химия, усмехнулся он про себя. Химия, сплошная химия – и ничего больше. Просто в последние год-полтора всё происходило со скоростью, изумлявшей его самого. Вот и в школе. Как когда-то для Тэдди, он мгновенно сделался всеобщим детским кумиром. В костюме, сидящем на нём, словно на манекене, сорочках и галстуках, а не в сталинке и галифе. В туфлях, а не в смазных сапогах. С непокрытой головой – символом свободы мысли и духа, а не в дурацком «партийном» картузе или полублатной кепчонке. С причёской, уложенной волосок к волоску, а не стриженый под тюремную «чёлочку». Пахнущий не порохом и раной гнилой, а кёльнской водой «4711». Другой. Совсем другой, всё делающий не так, по-другому. Да, против него всё ещё работала громадная инерция партийной агитационной машины. Но она уже буксовала – всё чаще, всё, глубже. А прямого столкновения с ним – не выдерживала вообще. Ломалась сразу же. И это его радовало. Он поудобнее устроился в кресле и улыбнулся Завадской во все свои тридцать два сахарно-белых, ровных зуба:

— Есть у меня один приятель. Можно сказать, друг. Настоящий товарищ. Он – народный филолог. Нигде и никогда не учился ничему такому. Но в придумывании всяческих прозвищ, вообще в игре со словами – ему нет, по-моему, равных. Так вот. Он, и другие мои друзья, однажды устроили новогоднюю шутку. Изготовили для меня такой смешной, очень смешной адрес, где обыграли… Моё прозвище. Вы же знаете, как меня дети зовут за глаза?

— А некоторые – не только за глаза, — проворчала заинтригованная Завадская. — И что же?

— Да ничего. Получилось очень весело. Есть всякие разные заболевания со смешными названиями – ну, там, ящур, храп, всякие, в общем. А эта болезнь так и называется – «гур». Первая стадия, которую вы сейчас наблюдаете в школе, особенно у мальчишек, называется «огуревание». Она состоит, в основном, во внешнем копировании моих так называемых «штучек». В подражании походке, словечкам, взгляду, интонациям. Поиске в зеркале гуреческого профиля. Потом, когда первый ужас и восторг утихают, начинается стадия номер два – «огурение», которая, при соответствующем гурировании, гуровании и гуровке, приводит к значительно более глубоким изменениям. Начинается ровное, спокойное гурение. Что-то похожее на обмен веществ или круговорот воды в природе. Конечно, случаются и накладки. Например, у мальчишек – если их перегурить – начинается безудержное гурство, гуровство, переходящее иногда в самую настоящую гурячку. С мальчишками, пожалуй, труднее всего – в этом деле допускать гуровотяпства нельзя ни в коем случае. Тогда, конечно, негурно, негурошо. Огурчительно, так сказать. Тяжёлая форма огурения – гуробесие – лечится только смехом, больше ничем. Чтобы встряхнуть такого страдальца, можно крикнуть ему в ухо: «Гурак!» или «Гурень!». Или – «Сгурел?!» Обычно этого хватает. Вообще-то объегурить любого человека достаточно легко. Не всем, конечно, но тем, кто владеет в совершенстве методом научного гуризма. Иногда особо неподдающихся бывает целесообразно гурануть, тогда они могут оказаться полезны, хотя и не всегда позволяют себя как следует отгурить. Надо сказать, несмотря на отдельные побочные эффекты, явление это само по себе положительное. Мы долго и весело над всем этим смеялись. А отсмеявшись, поняли: никакая это не шутка. Всё именно так и есть. Я вижу, вы улыбаетесь. Похоже, я вас убедил?

— Боже мой, Яков Кириллович, — в самом деле улыбаясь, качая головой, Завадская с удивлением и печалью смотрела на него. — Что же будет, когда вы уедете?!

— Думаю, это случится не так уж скоро. За это время процесс должен принять необратимый характер.

— И что же? Обезгуривание невозможно?

— Ну, как вам сказать. Теоретически, Анна Ивановна. Но дело в том, что опытный гуратор – как правило, это гурист, настоящий гуровец – кроме указанного научного метода, владеет ещё и навыками психологической и социальной инженерии, то есть манипуляции индивидуальным и общественным сознанием, на весьма высоком уровне. Ну, и так далее.

— Знаете, это всё очень мило. Чудесно. Но ведь это просто шутка…

— А вот теперь, Анна Ивановна, вы ошибаетесь. И сильно. Это же химия.

— Что?!

— О, это очень просто, Анна Ивановна, очень, очень просто. Нет, не химия – химия, сама по себе, достаточно сложна. Все эти дипины, эндорфины, гормоны… То самое явление, о котором мы только что говорили. Я так действую на людей. Чем моложе, чем чище – тем быстрее. На кого-то – медленнее, глуше. Но процесс идёт у всех. Ну, почти. Я заметил это очень давно, только долгое время не мог разобраться, в чём дело.