Киммерийское лето

— Как суп? — спрашивает она озабоченно.

— Чуть пересолен, но не беда, можно добавить немного воды.

— Ладно, долью из чайника. Я сюда положила бульонных кубиков — это правильно?

— Кубиков? То-то у него странный вкус, я не могла понять. Нет, ничего. А на второе?

— Пельмени, я взяла два пакета.

— Пельмени в пакетах… Боюсь, отец не станет их есть. Впрочем, я ему сделаю яичницу. У нас есть яйца?

— Кажется, осталось несколько штук.

— Ну, прекрасно. Твой поклонник пишет тебе?

Ника вспыхивает.

— Разумеется, пишет, — отвечает она и, поколебавшись, добавляет: — Я вчера говорила с ним по телефону, он уже в Ленинграде.

— Вот как? — удивленно говорит Елена Львовна. — Он тебе позвонил?

— Нет, я ему позвонила.

Елена Львовна кладет ложку и смотрит на дочь.

— Вероника, тебе не кажется, что это начинает заходить слишком далеко?

— Нет, почему же. Он просил меня позвонить и еще спрашивал, удобно ли будет, если он сам позвонит мне сюда. Конечно, если бы я стала звонить по своей инициативе, это было бы как-то… — Ника пожимает плечами. — Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю?

— Ах, кто тебя знает, что ты понимаешь и чего не понимаешь, — со вздохом говорит Елена Львовна. — Во всяком случае, мы должны познакомиться с этим Игнатьевым… Я не могу допустить, чтобы моя дочь переписывалась неизвестно с кем.

— Твоя дочь переписывается с человеком, который ее любит, — гордо заявляет Ника. — А насчет знакомства — он сам хочет этого, я же тебе говорила. Только ему нужно выбраться в Москву, это не так просто при его занятости. Давай свою тарелку, я буду подавать второе…

Они съедают пельмени, которые оказываются слишком разваренными снаружи и недоваренными внутри.

— Ты слишком рано разморозила, — говорит Елена Львовна, — их нужно держать в морозильнике до последней минуты.

Потом Ника убирает и это, мать достает из серванта маленькую венгерскую кофеварку, режет лимон крошечным фруктовым ножичком.

— Посмотри-ка, — говорит Ника, появляясь из своей комнаты с портфелем в поднятой руке. — Узнаешь?

— Тот самый? — Елена Львовна поднимает брови. — Подумай, совсем не пострадал. Прекрасно, ты проходишь с ним еще целый год, а новую папку советую оставить для института. Ты наконец Побывала у этого водолаза?

— Да, он очень славный. Саша Грибов. Огромный, как медведь, и добродушный, а жена у него маленькая и ужасно строгая. По-моему, он ее боится — все «Жанчик, Жанчик». Ее зовут Жанной, представляешь? Но вообще они любящая пара. Очень странно, они поженились этим летом, а у нее уже вот такое пузо…

— Вероника!

— Ну а что такого? Даже в том фильме с Мастроянни так пели: «Аделина, Аделина, пузо, пузо у нее!» Послушай, а на каком месяце становится заметной беременность?

— По-разному, на шестом, на седьмом. Вероника, я не ханжа и никогда не пыталась убедить тебя, что детей приносят аисты, но в шестнадцать лет все-таки следовало бы поменьше интересоваться такими вещами. Понимаешь?

— Как раз в этом возрасте и интересуются. И вообще, за границей все это проходят в старших классах.

— Слава богу, мы не за границей.

— Ты просто старомодна. Посмотри, мамуля, — говорит Ника, роясь в портфеле, — даже ключ нашелся, и моя четырехцветная ручка… А сколько ты меня из-за портфеля ругала, вспомнить страшно!

— Дело не в самом портфеле, возмутительна твоя безответственность. Тебе с лимоном?

— Нет, я себе возьму сгущенки… Между прочим, у меня ведь здесь была помада, а теперь нет, — странно, не растворилась же она. Не иначе, утащил Жанчик…

— Какая помада?

— Очень хорошая, польская, «Лехия», тон пятый.

— Ты сошла с ума, Вероника. Кто тебе позволил красить губы?

— А я уже давно не крашу! Я красила в девятом классе, и то недолго — пришла к выводу, что мне не идет косметика. Ренка приносила ресницы — у нее очень красивые, английские, — и мне они тоже оказались плохо…

— Хорошенькими делами вы там занимаетесь!

— Господи, ну что такого! Мы ведь не маленькие. Грибов даже сделал мне комплимент: «Вон ты, говорит, какая взрослая, я-то думал — пацанка». Он такой чудак — сразу со мной на «ты», как будто мы знакомы сто лет. Но вообще они с Жанной славные, я у них просидела долго и пила чай. Ой, мамочка, он мне рассказал такую историю — у меня прямо до сих пор осталось ужасно тяжелое впечатление. Просто вот, как вспомню…

— Какая история? Не открывай банку здесь, поцарапаешь стол. Такие вещи нужно делать на кухне.

— Ой, ну из-за этого идти на кухню! Я лучше на подоконнике, и подложу «Огонек»… Так вот, слушай, это история совершенно ужасная! И мне еще как-то особенно неприятно стало оттого, что этот человек — наш однофамилец… ну, вот тот, с которым это случилось. Грибову рассказывал его приятель, они вместе работают, и вот он — этот приятель — он сам знал этого Ратманова. Он просто вспомнил из-за фамилии, когда вытащили портфель и посмотрели дневник, понимаешь? В общем, он этого человека — Ратманова — знал когда-то на Урале, тот воспитывался в детском доме, его туда сдали во время войны как сироту. А потом, когда он получил паспорт, он все-таки начал разыскивать родных, думал, что, может быть, кто-нибудь отыщется, и, можешь себе представить, оказалось, что его родители живы и что просто мать сдала его совсем маленьким в детдом, потому что это был ребенок не от ее мужа…

Продолжая оживленно говорить, Ника поворачивается к столу со вскрытой банкой сгущенного молока в руках и вдруг умолкает, увидев лицо матери. В первую секунду она даже не узнает, чье это лицо или чья это маска — белая, безжизненная, в один миг постаревшая на несколько лет; в следующую секунду банка с глухим стуком падает на ковер, а Ника пронзительно вскрикивает и бросается к матери.

— Что с тобой, мамочка, плохо с сердцем? Скажи, что тебе дать, или я вызову «скорую», — мама, ну что же с тобой!!

— Ничего, ничего, — с трудом произносит мать и пытается улыбнуться. — Не волнуйся, Ника, мне ничего не нужно. Мне просто стало вдруг… как-то нехорошо. Сейчас пройдет… не волнуйся.

— Ох, мамочка! — Ника, приложив руку к груди, сама обессиленно опускается на стул. — Ну как ты меня напугала… я чуть не умерла!

— Да-да, прости меня, девочка, — сбивчиво и торопливо, с каким-то странным, словно умоляющим выражением говорит Елена Львовна. — Прости, я сама не знаю, что это со мной вдруг… Знаешь, я, пожалуй, прилягу, а впрочем, не знаю, я обещала позвонить Софье Сергеевне насчет билетов, может быть, я тогда сначала позвоню…

Она говорит еще что-то, обычные, казалось бы, вещи, но необычным тоном, — Ника никогда еще не видела мать в таком состоянии, — и руки ее тоже ведут себя как-то странно: словно сами по себе они хватаются то за одно, то за другое, судорожно помешивают остывающий в чашечке кофе, вертят золоченый фруктовый ножичек, разглаживают край салфетки. Впрочем, постепенно Елена Львовна овладевает собой, успокаивается сама, успокаивает дочь.

— Ты посмотри, что мы наделали! — говорит она и показывает на медленно расползающуюся по ковру лужу сгущенного молока. — Надо сказать, это очень красиво — кремовое на темно-синем, — но все равно нужно убрать, Ника, пока не засохло. Собери ножом, а потом придется замыть теплой водой… Действительно, переполох!