Киндернаци
Шрифт:
Обед. Салат из вареных овощей с копченостями.
Тихий час.
Час письма. Письмо № 17.
Полдник.
Прождал долго. В 16 ч. сообщили: мне можно ехать домой!
Прощай, «Козерог»! Больше не увидимся.
Эпизод 13. 18.06.44
Вылазка в Шлагендорф. Снова у нас игра на местности. Не могу привыкнуть к мрачному хвойному лесу. Единственное хорошее в этих деревьях, что к ним удобно привязывать пленников. Я в одиночку изловил и привязал двух девчонок из «Мирафьори». Правда, одна из них была толстуха. Я стянул их веревками плотно, как тюки, и бросил на съедение рыжим муравьям. Анни не участвует, он с женщинами предпочитает вести разговоры, он мирно резвится и носится по лесу. Иногда срывает листок, чтобы определить, какое это дерево (лиственные деревья тут тоже встречаются), и бежит с этим к старшей вожатой. Или вот как сейчас — уселся у пруда и ловит головастиков. Сейчас я его схвачу в охапку и потащу к болоту, это для него самое страшное. По дороге я протащу его вниз головой по коровьим лепешкам. «Это, — скажу я ему, — чтобы ты в болоте не очень выделялся!» С ума сойти, как здорово, — возмездие началось, нанесен ракетный удар! Первой принесла это известие сестра Ирмгард, наша так прямо ошалела. Все мы — девчонки и мальчишки из «Козерога» — дружно объединились в пылу ликования, по крайней мере в лице наших вожатых. В Лондоне шестнадцать часов не прекращалась воздушная тревога, целые кварталы обрушивались в гигантские воронки. Ракету даже не успеваешь услышать, сразу взрыв. Теперь наша победа — вопрос немногих недель. Сегодня Германия наша, а с такими гениями — завтра и целый мир. Сейчас я бы, кажется, только и делал, что день и ночь слушал бы радио, прирос бы к нему. Так и вижу, как английские томми переламываются и горят, точно сухая солома. Ингу какой-то мерзкий мальчишка протащил волоком по острым камням. Ну, погоди у меня! Но сперва надо ее подлечить, а то она, бедняжка, вся в ссадинах.
В этот день сестры после
Я стою перед ним весь красный, выбитый из колеи; гебитсфюрер сжалился надо мной, отдал приветствие, чтобы я мог уйти.
Эпизод 14. 6.06.44
Солярий. Круглая земляная площадка, заполненная радиально расставленными деревянными топчанами, от которых исходит душистый древесный запах, над головой — кружевной купол зеленого солнечного света. Наконец-то и здесь наступила весна, запоздалая горная весна, наконец-то можно позагорать — один час как целая жизнь — в черных физкультурных трусах и черных спортивных тапочках. Утреннее лежание в солярии должно помочь юным дистрофикам из лагеря ДЛО нагулять немного жирку, поскорей навести румяна на белые лица начинающих туберкулезников. Падение ввысь, в пространство купола, в весеннее время года, чувство совершенной удовлетворенности, затем неизбежная скука, одинаково вневременная от истока всех детств до дряхлой старости, неизменная для всех времен человечества. Тогда, естественно, возникают картины прошлого и мысли о будущем: несколько дней тому назад, в меловый период больничной жизни, еще не было Э., Э. одарила счастьем, в далеких джунглях лагеря ДЛО появилась слабая замена — друг X., но он — всего лишь мужчина; а вдали уже светит древесно-желтым, древесно-рыжим лучом послеобеденный поход — туда, где в старинные годы детства была засыпанная опилками и колючей корой вырубка, такая внезапная, поразительная, с угловатым палаческим топором и бревенчато-дощатой, деревянной-предеревянной хижиной: а потом, когда-нибудь, будет родной дом, спустя столетия я снова в родном доме, словно иначе и не бывает, словно ты никогда его и не покидал, и никогда тебя не назначали, как сегодня, старостой палаты, взвалив тебе на плечи груз добавочной ответственности за семь чужих шкафчиков в придачу к своему, словно ты и не шагал в пыльной шеренге под строевые песни, возвращаясь из похода, горланя про юных буров: «А самый младший в пятнадцать лет за родину жизнь отдал». Вот уже родной зеленый свод ветвей, но откуда же эта пронзительная, не туберкулезная, резкая боль в груди, едва лишь вспомнилось имя, которое начинается на Э., некоторые люди тебе целиком и полностью просто приснились. Очутиться старым на зеленом кладбище с этим куполом, который скоро весь сомкнется над тобой, как над бабушкой, уже совсем не представляется тебе такой уж неожиданностью.
Но как только ты приподнимаешься и садишься, твой взгляд, скользнув при вставании по своду зеленого купола вниз, возвращается к земляному кругу, вернее, мельком коснувшись, сразу обращается в сторону кухни, откуда уже несется враждебный звук командирского свистка, и вот знойный день покрылся ледяными гранями точных очертаний: «Всем внимание: под Шербуром началось вторжение англо-американских войск».
Эпизод 15. 31.05.44
Лагерь санаторного типа. Все руки сплошь в сапожном креме, оттого так и воняло из коридора, но я, не задумываясь о грозящих потерях, так и врезал одному «пифке», [9] который притаился за углом, чтобы посмотреть, как я вляпаюсь, а я ему, раз, и грязными руками по роже, а потом еще и ногтями провел — хорошо поцарапал, так что он долго меня будет помнить. Дело в том, что когда тебя выписывают из «Беллависты», ты еще слишком слаб для настоящего лагеря и поэтому тебя направляют сюда, в «Козерог». Рядом находится такой же лагерь для девчонок, он называется «Мирафьори»: то-то будет беготни! В больнице мы все были из Остмарк, [10] главным образом из Вены, а тут все вперемешку, и много пифкеавдцев. Поэтому узнаешь целую кучу песен. «На Люнебургской пустоши затеялася драка, и Болле, смелый юноша, пошел тогда в атаку, пять человек прирезал и шесть еще убил, и рад был, что так весело он время проводил». Это от Паннвица, он кусается, когда его поборешь, поэтому я зову его Барбосом. От этого он звереет. Однажды он меня держал в захвате, пока я не повторил, как он велел: «Пощады, пощады, мои яйца из шоколада!» Однако, как говорит Геббельс: последнее слово в этом еще не сказано! За драку и за случай с сапожным кремом мы сегодня оставлены без кино, вместо этого будем заниматься строевыми учениями, а вечером идем во внеочередной поход. Хорошенькое начало для меня чуть ли не с первого дня поступления. В этот поганый лагерь! Полный каюк. Если он сам не признается, то завтра на построении мне объявят взыскание и об этом будет сообщено в Попрад. Конец связи. Говорят, уже было однажды, что ребят отправили в Вену в тюрьму для несовершеннолетних за то, что они устроили оргию; кажется, это случилось в «Серне». Еще сегодня к нам в «Козерог» прибыл Болид из той самой «Серны». Это же надо на полном серьезе сказать, что жизнь — забавная штука, потому что он больше никогда не увидит эту Эдит! Отколошматить его, что ли, хорошенько — глядишь, его и отправят обратно в «Беллависту» к его ненаглядной Эдит! А вот еще неплохая штука: «Сидит одна особа и дергает кишку, приросшую меж крепких ног к какому-то мешку, она ее давила, пока не брызнул сок и между ее ног в отверстие потек: работница-девица любила так трудиться — она коровушку доила; а что твоя головушка себе вообразила?» Шпинат с глазуньей, по мне, так хуже некуда, но зато завтра, говорят, будут какие-то там фрикадельки в любом количестве. Чертова вечерняя муштровка! Поэтому в самый раз будет: «Живее, собратья, готовьте ножи, двух мертвецов на стол! Один за отечество отдал жизнь, другой отдал жизнь за меня!»
9
«Пифке» — в Австрии — насмешливое прозвище немцев из Германии.
10
Остмарк — принятое в фашистской Германии обозначение Австрии.
Эпизод 16. 28.05.44
Инга Линднер. P. S. Из-за мальчишек ты, пожалуйста, не волнуйся! Мы же взрослые девчонки и сами можем защититься от этих балбесов. Вчера они опять колобродили в коридоре, завернулись в простыни, на голову нахлобучили наволочки и бродят как привидения. Один расхулиганился, выхватил линейку и погнался за нами. Но тут как раз вовремя появилась сестричка. Мальчишки всей палатой схлопотали по мордасам, а в воскресенье на Троицу остались без полдника. Один мне даже очень нравится. Он тоже пишет мне письма, но очень умные и без всяких гадостей. Он очень обрадовался, когда узнал, что Инга — это я. Он очень серьезный и не старается показать, что считает тебя глупой «гусыней»; напротив, он говорит, что с девчонками разговаривать интереснее, чем с мальчишками. Мы с ним сразу пустились в философские рассуждения и от биологии незаметно перешли к теме любви, он тоже верит в любовь и презирает своих товарищей, которые только хвастаются своими победами над девчонками, а сами только что не топчут нас ногами. Он огорчился, когда узнал, что мы живем в Брегенце, сам он из Вены. Потом его позвали товарищи по палате играть в «спекуляцию». Они называют его Анни. Ты играла когда-нибудь в «спекуляцию»? Мы тоже в нее играем, Ева соорудила самодельную доску. Это так увлекательно, что можно играть часами. Для больницы — лучше не придумаешь. Надо будет и дома тоже ввести это в привычку, когда настанут нормальные времена. Военные шахматы — барахло. Целую в щечку, и папе тоже поцелуйчик по полевой почте,
Ваша послушная Инга, которая кушает все, что дают.
Даже овсянку!
Эпизод 17. 14.05.44
Больничное воскресенье. Маленький Тиль в детской пижамке, худенький и заспанный. Причину мы узнаем сейчас: в Попраде была воздушная тревога. Мирный и обжорный островок райской жизни в Словакии начинает чадить с восточного бока. Возможно, почти несбыточная мечта о досрочном возвращении осуществится раньше, чем думалось. Больничные тапки сверкают армейским лоском, воскресный день простирается перед глазами в белизне больничной палаты, тоскливо разложенный на четыре отрезка между пятью приемами пищи. Приемы пищи — самое важное: жрать в три горла, чтобы меня выпустили и можно было вернуться домой! Между тем это такая несправедливость по отношению к нашей любви, которую сестричка Эдит вплетает в виде ярко-синей ленты в мое письмо на листке с почтовым штемпелем «Татра-пост». В довершение она, слегка обмакнув указательный пальчик в чернилах, окружает синим ореолом оставленное пустым белое пространство в виде симметричного сердечка, чтобы мама еще больше порадовалась новообретенному искусству маленького худенького Тиля, который ныне пребывает в «Беллависте» в качестве морской свинки. Хотелось бы, чтобы нежная Эдит подсела сейчас ко мне на кровать и, смеясь, ласково измазала бы меня чернильным пальчиком по всему лицу. Крумпфа и Хайнрайха перевели в другие
палаты: Хайнрайха, который громко ревел во сне, потому что ему снился кусок торта, доставшийся брату, во сне кусок дразнил его: «Я — больше, а твой кусок меньше», и Крумпфа, который все время обзывает словацкую нянечку potvora [11] и stara kurva, но во время одной из рукопашных с уборщицей в конце концов был застигнут Путершей врасплох. Линингеру прописали воздушные ванны, но во время обхода он упрямо встал и заявил: «Еще чего выдумали! Моя жизнь — мне и решать, что с ней делать!» Ну, и он туда же: хлоп-хлоп от Путерши по щекам и с треском — вон за дверь! Сладкий пирог с розоватым соком. Знай жри себе, чтобы поскорей отсюда выбраться! Во мне ведь все только светлое, индогерманское, здоровое, я никогда не знал никаких врачей, как же так: у меня — и вдруг какие-то болезни и слабости?! Последнее письмо из дома опять так и просится вон из конверта; два прямоугольничка из «Фелькишер беобахтер» злорадно и назойливо твердят: «О вчерашнем воздушном налете в районе Вены» и «Из всех открытых на сегодняшний день малых планет этот маленький скороход, прозванный Гермесом, подошел к нам на самое близкое расстояние. Он вращается вокруг Солнца по внешней орбите в форме сильно вытянутого эллипса, пересекающейся с орбитой Венеры. Не исключена возможность, что, попав в поле притяжения Земли, он однажды познакомится с нею поближе или что мы познакомимся с ним!» Я хотел поделиться этой новостью с Эдит, но она уже ушла. Да ведь это же сам директор школы стоит перед белой, укрепленной белыми полосами, автоматической балконной дверью — директор «Серны» пришел навестить Тиля! Что-то, мол, неважно все выглядит: пролог вторжения начался чередой мощных атак на Атлантический вал и на Италию. «Сейчас произойдет решающая схватка!» — ликует с набитым ртом Тиль и тупым-претупым карандашом заносит эту мысль в страшно замызганный дневничок величиною со свою ладонь; он ни на миг, ни за что не отрывается от захватывающего романа Второй мировой войны, ненадолго возвращаясь к действительности только для того, чтобы сбегать в уборную; но коридору ходит дозором незнакомая медицинская сестра, она пристально вглядывается в его пижамку, завтра ему снова становиться на весы.11
Стерва (словацк.).
Эпизод 18. 08.05.44
Ширах. Эдит. Когда день, неделя вдруг начинается с тревожно заливающихся свистков и криков, топочущей стадной беготни в коридорах, лающих команд, щелканья каблуков, четких «р-р-разрешите доложить», хлопанья дверей в белой больничной белизне, перед которой покуда еще хиленькая майская зелень за совершенно прозрачными — можно сказать, до невидимости прозрачными — окнами совершенно перестает существовать и остается только внутренняя, герметически отгороженная белизна, коридоры, населенные бегущими, топочущими призраками, и даже разноцветные сигнальные лампочки над дверьми и на стенах принимаются сердито сверкать и рявкать, сестры — конечно же, самые злющие — рвут и мечут, осматривая комнаты и вытряхивая из шкафчиков все игры, дневники и даже самые крохотные, завалящие кусочки припрятанной еды, причем сегодня не на свой страх и риск, а под надзором Шествующей с ними Высокой Комиссии; «Кто это тут свинарник развел! Чтобы через десять минут все было вылизано до блеска, а не то…», и переполошенные сестры орут на мальчишек, и в другом конце коридора такой же переполох, там ревут и мечутся перепуганные окриками девчонки и, натыкаясь друг на друга, пытаются навести порядок, а потом оказывается, что Ширах — это спокойный и совершенно гражданский человек. Сам Ширах! Главный вождь всей молодежи, всех мальчишек и девчонок, для которых он с самого первого отрядного сбора представляется божеством, окруженным ореолом величия, а сегодня его следует встречать отрывистым рявканьем магически бессмысленного титула «рейхслейтер»! Когда я на вопрос о месте рождения отвечаю ему: «Ремети», он между поглаживаниями произносит, обращаясь к моим волосам: «Молодец!» — вот так-то. «Дорогая мамочка! Сегодня у нас было такое, что голова закружится. Приезжал рейхслейтер Бальдур фон Ширах! Он был очень приветлив». Потом, когда все это отошло уже в область истории, сестра Эдит, усевшись с Тилем за белый больничный столик, учит его, как правильно украсить письмо к Дню Матери, чтобы оно понравилось дежурному цензору лагеря. «Питание очень хорошее, гораздо лучше, чем в „Серне". Жизнь течет спокойно и размеренно: много постельного отдыха, еда, анализы крови, легочный тест. К последнему я отношусь уже совершенно спокойно». Ни слова про Эдит. После письма она задержалась у Тиля, потому что он пустился во все тяжкие, выкладывая все, что знает про звезды, про страшные болота на далеких планетах, окруженных метановой атмосферой, временами озаряющейся голубоватыми вспышками взрывающегося газа; про немецкую аризированную астрофизику, про красное смещение и эффект Допплера; он припомнил все, что вынес из бесчисленных прочитанных утопических романов, которые заканчивались счастливым спасением мира и образованием Соединенных Штатов Европы под эгидой Германии, рассказал об уже осуществленных утопических идеях: о великих достижениях в создании лекарственных средств, искусственных заменителей, о баснословном величии заводов Буны, Лейны, ИГ-Фарбен, о том перевороте в науке, который произошел благодаря современным немецким исследователям: о вирусах, синтезе белка, о тайне жизни; рассказал о своей мечте создать электронный телескоп; а между тем образ изящной, нежной, темноволосой и подвижной берлинской девушки запечатлевался в его душе, словно начертанный огненным лучом; так они еще целый час провели вдвоем, сидя на белых больничных стульях, пока Эдит наконец не ушла от Тиля, чтобы вернуться к серым сестринским будням.
Эпизод 19. 03.05.44
На обследование в «Беллависту», Величайшая несообразность — бобслей среди весны, среди наконец-то наступившей весны! Спуск петляющей дорогой, чтобы обезопасить движение фуникулера снижением нагрузки на его опоры. И наконец — мы, гигантские деревья, я говорю о нас — еще прозрачных из-за медлительности горной весны. Запомни, дитя, спускающееся по серпантину с горы. (Что милее мальчику — чужбина в вышине? Чужбина внизу? Нет, все для него — одна долгая дорога к родному дому!) Так хорошенько запомни же силуэтную картину — нет: живой, ветром колеблемый, переливчато-зеленый облик — наших очертаний. Дитя хочет что-то об этом сказать, затухает. Но что-то его подталкивает отдать предпочтение городу там, внизу, т. е. выбрать оптимистический взгляд. Мы, дома, разбросанные там и сям на окраине города, тотчас же затягиваем его в свой круг, вот он уже в этом редкостном городке, подведем его к первому ориентиру — еще очень зеленому, сероватому среди зелени: это я, ручей, о себе; пусть дитя откроет свою жажду и ахнет от восхищения; я холодна, я — вода, нет — не просто вода, ведь я такая студеная, такая утолительная, такая своенравная, что дитя меня не опишет, не забудет, я играю пузырьками углекислого газа, но не так, как содовая в стакане, не так сильно, но куда своенравнее. Растяни сложенный алюминиевый стаканчик из концентрических колец — своего рода произведение искусства — так, чтобы кольца соединились плотно и без зазоров, и пей из него, его хватит на несколько длинных глотков, которые холодят горло. Намокнув, с повлажневшими глазами, дитя наконец печально распрощалось со мной. Теперь оно, верно, пойдет к следующему ориентиру и останется там, где его исколют, измерят, взвесят и в наказание за недостающие десять килограммов крепкого деревенского здоровья приговорят к больничному заключению на неопределенный срок.
Эпизод 20. 23.04.44
Вылазка в горы. Серое, зеленовато-серое, пятнисто-серое, сплошь то, чего ты боишься, тускло-серое, и среди серого — блестящие, как лезвия, края, сплошь то, чего ты боишься больше всего, кругом скольжина, не за что ухватиться, тщетные попытки уцепиться за мокрые, выскальзывающие из-под руки рукоятки ножей, наконец кустик — бледно-зелененький, отливающий полынной сединой, и ты часами висишь на нем, вцепившись обескровленными пальцами, скрюченными в побелевший, посиневший, налитый болью кулачок, внизу под висящими в воздухе, болтающимися, раскачивающимися набатным колоколом ногами — продолговатая долина с безобидным словацким названием, все, чего ты больше всего боишься, совершается с тобой наяву. Что происходит при свободном падении? Загоришься ли ты от трения, если будешь падать достаточно долго? И зачем только ты позволил себя затащить в «Серну», так близко к горам, в стан врагов, которые сомкнутыми рядами безмолвно окружают тебя со всех сторон и не сегодня завтра непременно достанут!
Ну, и что же ты сделаешь сейчас, когда объявляют, что у пятого класса завтра вылазка на Герлахову гору? Электрические лампочки горят как обычно, стол стоит как всегда, товарищи тоже, как всегда, валяют дурака, и никуда ты не скроешься. Тысячи картин предстоящей катастрофы. Да что же это такое! Неужели никто не понимает, что это моя смерть пришла, моя мучительная тысячекратная смерть? Неужели никто не пошевелит пальцем? Разве вы не мои товарищи? А вы — вожатые, учителя! Неужели я ни на что другое вам не нужен? Зачем надо мне срываться в пропасть! Разве не достаточно использовать для этого первый попавшийся камень с осыпи? Но кошмар ужина навеки застыл перед глазами, как застыли в горах погибельные отвесные стены и вершины, которые так хорошо умеют ждать своего часа. К несчастью, этот бред наяву оборачивается действительностью.
Ну почему я как раз сегодня не заболел? Подумаешь, чувство слабости! Боязнь высоты — не болезнь. Нечего праздновать труса! Все, что не убивает, дает нам силу. Хоть бы сейчас у меня разыгралась жуткая скарлатина! Да я и на дифтерит согласен!
Все сжалось. В голове стукотня, все крутится: как там говорили, надо правильно передвигаться? Лицом к стене — вот единственное, что я помню. Как надо балансировать? Как быть, когда деревенеешь от холода? Что значит сила воли? Что делать, когда не дотянуться рукой? Когда вываливается забитый в стену крюк? Что больнее-медленно умирать от страха и изнурения, лежа на наклонном уступе, или броситься вниз головой на скалы? А тут еще Хорнер принялся рассказывать, что там наверху есть ледяные участки: значит, завтра придется часами балансировать на скользком льду, чтобы не свалиться в трещину, потому что там тебя ждет мучительная смерть в белом, обжигающе холодном болоте. В какой-то момент смертельно усталого мальчишку успокаивает утешительная мысль: завтра вечером все будет уже позади. Но он тут же пробуждается от другой мысли: прежде чем доживешь до этого часа, придется сперва самому пройти через все испытания, и никто тебя не заменит.