Кинжал для левой руки

— С-сволочи…

Вбежал взъерошенный юнкер:

— Господа, замечательная новость! Только что телефонировали… К нам движется народное шествие во главе с отцами города и духовенством. Они сломают блокаду.

— Ура! Да здравствует Россия!

— Господи, да свершится воля твоя!..

— Это будет поразительно красиво!

Надин подсела поближе к Синицыной и восторженно зашептала:

— Как это похоже на оборону Белогорской крепости! Пушкин будто предвидел… Он все зашифровал. Белогорск — это Зимний… Понимаете, там все зимой происходит… И тот же ужас отчаяния, и та же надежда отбить супостата.

— Похоже, похоже… — вздохнула Таня, — только Швабриных у нас тут слишком много…

В углу на три голоса тихо затянули:

И-извела-а меня кручина, По-одколо-одная змея…

Таня негромко подхватила, глядя в пляшущее пламя.

Догорай, гори моя лучина. Догорю с тобой и я…

Песню оборвал истошный крик:

— Вторая рота — в ружье!

Таня схватила винтовку и метнулась к окну.

— Стань здесь, — крикнула она растерявшейся Надин. — В угол, в угол… Туда не попадут.

Вдруг с мелким звоном разлетелось стекло в полукруглом окне и фукнуло пламя в камине от ветра, плеснувшего в зал. Надин вжалась в свой угол. Тени ударниц — большие, ломаные — плясали по стенам… С грохотом рухнула картина в массивном багете. Вспорхнула каменная пыль… Тут только до нее дошло, что это пули клюют стену, и ей стало страшно, но не за себя и не за Таню, а за мраморную амазонку на палисандровой подставке, за напольную китайскую вазу, за полотно с «Чесменским боем…» Все это могло быть в любой миг расколото, разбито, продырявлено…

— Не стрелять без команды! — крикнул высокий женский голос. — Подпускать поближе!

— Да они с верхних этажей валят! — истошно заорали с лестницы. — С чердака идут. Потолок проломили!

— Первый взвод — к бою! За мной!

Ударницы бросились от окон к выходу.

«Господи, а как же папа?» — ужаснулась Надин и побежала за бойчихами. Но в дверях ее отшвырнули: спиной вперед влетела Синицына, она так и поехала на спине по паркету — винтовка в одну сторону, папаха — в другую. Вслед за ней сильные руки выпихнули еще кого-то — и в зал с матюгами ввалились разъяренные бородатые солдаты. Надин едва успела прошмыгнуть за портьеру.

Вспыхнул свет — будто нарочно, будто в помощь нападавшим… Свет был беспощаден, как и озверевшие мужики. Он выдавал всех, кто хотел укрыться, затаиться, спастись…

— Вон зырь кака цитра! Моя будет!

Надин с ужасом увидела, что матрос с раскорябанной щекой тычет пальцем в ее сторону. Запоздалый страх ударил в ноги, и она бросилась в распахнутые двери.

За ней бежали.

Она летела.

Коридор был пуст.

Погоня отставала.

На повороте в угловом зеркале отразился только матрос.

Куда дальше?

Вот дверь. Лестница. Коридор. Зал. Анфилада комнат.

Боже, мертвец на полу! Лицом в красную лужицу.

В сторону! Сюда. Здесь тоже дверь.

Гонится?

Догоняет.

Она бежала до кровяного надрыва в легких.

Толкнула последнюю на пути дверь — полукруглую, в арабесках и без сил ввалилась в высокую мраморную комнату всю в восточных орнаментах, арабских арках, зеркалах в мавританских оправах. Откуда ей было знать, что это ванная императрицы? Она успела только понять, что отсюда выхода нет, а дверь с витражным верхом не запереть, не удержать… Господи, спаси!..

Она бросила молящий взгляд вверх и увидела звезды, густо нарисованные на широком — во весь потолок — овальном синем плафоне. Из огромной в двенадцать лучей звезды спускалась цепь магометанской люстры…

Матрос ударился в дверь с разбега, и Надин отлетела на ковер перед овальной мраморной ванной, которая померещилась ей в эту секунду белым саркофагом. Бронзовый маскарон Нептуна, из распахнутого рта которого когда-то лилась вода в ванну, ухмылялся злорадно и похотливо. Но два дельфина по бокам внушали надежду на спасение.

— Ну, ты здорова, девка, бегать! — Отрывисто дышал сивухой и луком матрос; пышное перо, воткнутое за ленту бескозырки, придавало ему вид маскарадный, клоунский. Надин смотрела на него с надеждой, что все это балаганная шутка, буфф, что все обойдется, кончится смехом…

— Надо ж, прямо в баню угодили! — радостно удивился матрос и, разопревший от бега, скинул бушлат, а на него — бескозырку с пером. — Я те спинку потру.

Надин вцепилась ему зубами в жилистое запястье.

— Ы-а, стерва! — взревел матрос и с размаху ткнул ее головой о мраморный край.

Он бросил труп в ванну, и Надин распласталась в ней, точно в мраморном саркофаге.

Он открыл зачем-то краны. Полоротый Нептун всхлипнул и выпустил холодную струйку. Воду в Зимнем перекрыли с полудня…

Часть третья. Никола с корабликом

Все решилось на входных стрелках Медгоры: шестидюймовый снаряд угодил под бегунок паровоза морского бронепоезда «Адмирал Непенин». Взрывная волна шуганула в топку и вышвырнула горящие угли в будку машиниста. Тела оглушенных офицера-механика и матроса-кочегара заживо испеклись в раскаленном шлаке. Спасся только командир бронепоезда кавторанг Николай Леман, находившийся в боевой рубке, приклепанной к тендеру паровоза. Он выскочил из белых клубов горячего пара в сугроб, и воя от боли, стал зарывать ошпаренные лицо и руки в снег, запорошенный угольной пылью. Командование принял на себя старший офицер бронепоезда кавторанг Грессер. Но вторым накрытием свалило под откос блиндированную платформу с морскими орудиями Канэ, а рельсы позади хвостового броневагона завило в турий рог… Последняя пулеметная башня еще прижимала цепи красных к взрытому насту. Николай Михайлович не строил иллюзий: участь «Адмирала Непенина» была решена…

Как и положено командиру, пусть и временному, Грессер покидал бронепоезд последним. Он собрался было спрыгнуть в снег, как ожила вдруг пулеметная башня хвостового вагона. Пулемет бил короткими прицельными очередями, а потом вдруг сорвался на бешеную молотьбу.

Грессер пробрался в десантный вагон и за плечи вытащил из-под бронеколпака лейтенанта Демидова. Губы его были закушены в кровь.

— Я же приказал, — тряс его Грессер, — всем покинуть поезд! Немедленно! Ну?! — И, встретив запаленный взгляд, умоляюще попросил: — Бери лыжи — и за мной. Слышишь? Нужно взять лыжи и уходить в лес.

Демидов слепо повиновался.

— Лыжи! — кричал Грессер выскакивавшим из дверей и люков морякам. — Разбирайте лыжи!

Лыжи для разведкоманды лежали на платформе с путевым припасом.

Под «дымовой» завесой парящего паровоза они уходили на лыжах в карельскую тайгу. Уходили счастливчики, кому досталась пара смоленых деревянных стругов… Остальные бежали вслед за ними, проваливаясь по колено, по пояс в остекленевший мартовский наст, судорожно выбираясь из него, и снова — ползком, рывками, с молитвами и матюками — стремились в низкорослую чащу карельских березок. Смерть — неминуемая, беспощадная, ликующая — смотрела им в спины сквозь прицелы красноармейских пулеметов. Смерть клевала их в затылки и меж лопаток, валила в зернистый, спекшийся на морозце снег, присыпанный сбитой пулями хвоей. И только тогда, когда зловещее цвеньканье наконец стихло, Грессер остановился, перевел дух, осмотрелся. За ним едва поспевал на лыжах Леман с багровым, вздувшимся от горячего пара лицом.