Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.3

– В общей палате репетиция самодеятельности, – сказала Полина. – Там зэки будут песни петь под руководством капитана Левкоя.

– В карцер?

– От карцера ключей не найдут. И дверь туда завалило.

– На улицу?

– Нет, – сказал полковник Бессонов. – Вам, товарищ проверяющий, придется провести ночь в комнате Полины. Я бы сам пошел, да дела. А ты, Полина, не сопротивляйся. Приказ.

Оставил он Петра вдвоем с Полиной.

– Вот какая история вышла, – сказал Гаузе. – Вы меня не опасайтесь.

– Я тебя и не опасаюсь.

В том же большом доме, под крышей, каморка, живет в ней медсестра Полина. Не то заключенная, не то вольная, не то лагерная блядь, не то сестра милосердия.

Кровать девичья железная в углу. Зеркальце на тумбочке, стул, рукомойник, на стенах фотографии кнопками прикреплены. Окошко с решеткой.

– Здесь, на мансарде, слуги жили, – сказала Полина. – Помойся, если хочешь. Я за тебя беспокоилась. Боялась, что засыпало.

– Жаль, что я доставил вам беспокойство.

– Ты здесь человек нормальный, не считая Чапая. Остальных всех передушили.

Вымылся Гаузе с мылом, вафельным полотенцем вытерся.

Полина косынку сняла, волосы начала расчесывать. Волосы рыжие, темные. Красота у нее кошачья, сказочная, гибкая.

Охранник ужин принес. Пайка хлеба двойная, щи почти настоящие.

– Лично от начальника лагеря, – сказал.

Полина ни спасибо, ни звука.

Ушел солдат, Полина, как хозяйка, говорит:

– Хотите почитать перед сном, на тумбочке книжка.

Книжка Сетон-Томпсона про животных, с рисунками.

Вдруг снизу грянуло:

По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед…

– Это что? – вскинулся Гаузе.

– Самодеятельность. Завтра конец месяца, план выполним, концерт будет. Капитан Левкой старается.

– Он мне сказал, что собакой работал.

– Преувеличивает.

– Я сам видел, как он по следу шел.

– Показуха. Не обращайте внимания. У него же родословной нету.

– С вами связана тайна, – сказал Гаузе.

– Какая уж тайна.

В Гаузе возникло странное трепетание. Вдруг понял в синих сумерках, что наступит ночь и лягут они спать. Вдвоем…

– Ай-ай-ай, – улыбнулась Полина. – У нашего молодого человека появились крамольные мысли. Не рассчитывай на взаимность. Разочаруешься.

– Почему вы так подумали?..

– Ты мне на колени поглядел. Робко, но сладострастно. Как старый генерал.

– Простите.

– Да ты не красней. Лучше мне о Москве расскажи. Посумерничаем.

Снизу завывало:

Степь да степь кругоооооом…

Гаузе про Москву рассказывал, за окном темнело. Полина встала, лампочку вывернула. Стало совсем темно. Охранник из-за двери:

– Не положено, Полина. Отбоя не было.

– Молчи уж. Спать иди.

Певцы охрипли, но пели.

– Что ж, – сказала Полина, – и нам спать пора. Завтра вставать рано. Всех на работу погонят.

– Но ведь не нас с вами.

– Всех. Завтра план месяца выполнять надо. Социалистические обязательства. Дорогу кончаем на помощь китайским братьям.

– Чепуха все это. До китайской границы далеко.

– Это только кажется.

– И Железную Маску выгонят?

– А это кто такой? Я никогда не видела.

– Берия, Лаврентий Павлович. Его вместо расстрела сюда укрыли. Я так полагаю, что двойника расстреляли, а его верные люди – сюда. В забытый лагерь.

– Ты говоришь, что Берия здесь?

– А что такого? Завтра я Пушкина увижу – уже не удивлюсь.

Полина вдруг замолчала, померкла, в себя ушла. В дверь стукнула:

– Эй, солдат, выведи меня в сортир. Потом П-234 выведешь.

16

Возвращался Гаузе из сортира в камеру, думать бы ему о побеге, о политических переменах, о призраке вождя, а он только об одном: ночь надвигается. Быть ему ночью вместе с Полиной. Глупо устроен человек – раб инстинктов. Где же твое благородство, Гаузе?

Странно преобразилась каморка, пока не было Гаузе. На тумбочке ночник-коптилка горит, у зеркала стоит прекрасная Полина, в шелковом пеньюаре, рыжие волосы распущены по плечам.

– Вы ложитесь, Петр Петрович, я сейчас.

Нет, не пеньюар это, а длинная рубаха до пола, сама, видно, сшила.

Плывет каморка над каменным домом, над подвалами страданий, над глухими звуками песни, держится, руководит капитан Левкой.

Гаузе быстро разделся, стесняясь своих черных трусов и серой рубахи. Простыни чистые, а подушка одна. Может, на полу лечь? Пол ледяной. До утра не доживешь. Не робей, Петр Гаузе, прекрасная лагерная блядь пригласила тебя к себе в постель.

– Я тушу свет, – сказала Полина. И ночник задула.

Под окном хриплые голоса – расходятся с репетиции зэки, идет семьдесят шестой год, двадцатый век движется к закрытию, Олимпиада в Монреале ознаменовалась новыми успехами советского спорта.

Теплое, душистое женское тело скользнуло под солдатское одеяло.

Гаузе, чтобы не упасть с койки, тянет дрожащие руки, обнимает красавицу Полину.

– Не так яростно, – улыбнулась Полина в темноте. Белые зубы сверкнули. А губы Петра Гаузе – ну что поделаешь со своими губами? – вытянулись, отыскали завиток волос над ухом. Вздохнула Полина, словно слилась на мгновение с Петром Гаузе… но только на мгновение.

Она уже на спине лежит. Только напряженная рука его плеча касается.

– Полина.

– Тридцать пять лет Полина.

– Мне уйти?

– Куда ты уйдешь?

Молчание.

Гаузе целиком на кровати не помещается, одна нога в воздухе висит. Одеяла не хватает. Но к Полине больше не тянется. Любовь должна быть добровольной.

– Ах, – говорит Полина, – совсем забыла, милый.

Поднимается на локте, обнаженной грудью задевает Петра, а он себя успокаивает: «Ничего, это анатомия, так женщины устроены, вот и все, а мне она как сестра».