Киреевы
Шрифт:
— Я чувствую себя еще настолько плохо, что не имею возможности интересоваться делами мужа.
— Вы ответили совсем, как чистокровная немка, дорогая фрау, — весело рассмеялся подошедший в этот момент капитан Ауэ.
— А как вы смотрите, госпожа Глинская, на то, — продолжал спрашивать фон Бринкен, — что ваш брат тоже служит у нас?
Лицо Наташи побледнело.
— Вы ошибаетесь, господин обер-лейтенант! — Она с трудом сдерживала волнение.
— Ваш муж может подтвердить, — с усмешкой возразил офицер.
— Успокойся, Наташа, — попробовал вмешаться Сергей Александрович.
— Да, да, успокойтесь, дорогая фрау, — подхватил фон Бринкен. — Ваш брат прекрасно устроен,
Наташа поморщилась: уж очень нагло врал немецкий обер-лейтенант.
— Объясни мне, в чем дело? Почему этот Бринкен так странно говорил о Викторе? — спросила Наташа мужа, когда они остались вдвоем.
Растерянный, с трудом шевеля дрожащими губами, Сергей Александрович тихо ответил:
— Не сердись на меня, но ты еще такая слабая, я боялся расстроить тебя.
Сбиваясь и путаясь, он передал Наташе все, что узнал о Викторе.
Наташа не дослушала мужа до конца. Смертельная бледность залила ее лицо. Казалось, она не переживет этого страшного известия.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Наташа, еще не окрепшая после контузии, с трудом переносила новое потрясение. Лечивший ее врач потребовал, чтобы она хотя бы несколько дней провела в постели, ей нужен полный покой. Сергей Александрович был в отчаянии: Наташа потеряла так много сил, а впереди тяжелые дни в оккупированном городе. Столько мучений перенесла Наташа, выдержит ли? От одной мысли, что он может потерять жену, Глинскому становилось страшно.
«А где наш Степа, наш единственный сын? — думал Сергей Александрович. — Что с ним будет? Кто его приютит? Война только началась, неизвестно, когда она окончится. А я даже не имею права говорить с Наташей о нашем сыне. Нельзя ее волновать, но ведь она все равно думает о нем и о Викторе. Виктор… Не ожидал, не думал, что так получится…»
Глинский теперь избегал фашистских офицеров, особенно фон Бринкена. Его он считал прямым виновником Наташиной болезни. Ведь предупреждал, просил ничего не говорить о Викторе Кирееве. Этот негодяй тупица фон Бринкен мог убить Наташу своим сообщением.
Однако офицеры, казалось, совсем не обращали внимания на изменившееся к ним отношение инженера. Они чувствовали себя в квартире Глинского хозяевами. Уходили и приходили, стуча дверями, громкими голосами отдавали приказания своим денщикам, совершенно не считаясь с тем, что рядом лежит больная.
Иногда капитан Ауэ равнодушно спрашивал инженера:
— Как здоровье вашей жены?
Сергей Александрович благодарил вежливо, но сухо.
Наташа поправлялась медленно. Физическая слабость спасала ее от новых порывов отчаяния. Она постарела душой сразу на много лет и как-то отупела. Мучительны были мысли о сыне: что с ним, не навсегда ли она потеряла его? Страшно сознавать, что она и муж во власти фашистов, что ей придется ежедневно встречаться с ними, играть роль обывательницы, иначе она помешает Сергею выполнить задание. Страшнее же всего — Виктор изменник!
«Нет, не может быть! Он, Виктор, ее любимый брат… Они вместе росли. Она так гордилась им. Честный, прямой, смелый. И вдруг… Нет ли здесь ошибки?»
Но и эту последнюю надежду у нее отняли. Наташа услышала разговор офицеров в коридоре: фон Бринкен делился с капитаном своими впечатлениями о переводчике коменданта Викторе Кирееве.
— Ценный для нас человек! Правильно делает господин комендант, что дает ему офицерское звание. Я уверен, Киреев с честью будет носить мундир.
— Киреев не только самолюбив, но и мстителен. Он никогда не простит русскому
командованию нанесенное ему оскорбление. Теперь он весь наш, — согласился Ауэ.Позже Наташа узнала от мужа некоторые подробности ареста Виктора. Сергей Александрович надеялся, ей будет легче, если она узнает, что у Виктора были какие-то «смягчающие обстоятельства». И он рассказал, что Виктора арестовали по ошибке и трибунал незаслуженно приговорил его как дезертира к расстрелу. Виктор сидел в тюремной камере и ждал, когда приговор приведут в исполнение, оскорбленный несправедливостью, озлобленный.
Наташа снова металась в бреду. Сергей Александрович терпеливо ухаживал за ней, старался предупредить каждое ее желание, он готов был сделать для Наташи все, что было в его силах. Но чем можно помочь ей?.. Если бы она могла вдруг очнуться от этого страшного кошмара и убедиться, что в действительности ничего не было: Степа с ней, она не пленница фашистов и предательство Виктора тоже сон.
Теперь у Наташи была одна надежда. Сергей выполнит задание, и она вместе с ним уйдет через линию фронта к своим. Но пока придется какое-то время жить под одной кровлей с фашистами. Это страшно, но иначе нельзя…
Только в одном вопросе Наташа категорически стояла на своем:
— Я должна идти работать в больничный барак.
Она хорошо помнила, как мучаются там брошенные без медицинской помощи советские люди. Ей, врачу, коммунистке, — место там, в бараке.
— Отдохни сначала немного, благо есть возможность, — уговаривал ее Сергей Александрович.
Наташа сдвигала тонкие темные брови, хотя слова ее звучали шуткой:
— Ты хочешь сделать из меня фрау-бездельницу? Не выйдет, дорогой!
— Узнаю мою маленькую упрямицу, мою прежнюю Наташу, — улыбался Сергей Александрович, — ты, как всегда, сделаешь все, что захочешь.
Как только Наташа стала выходить из дома, она прежде всего разыскала Тасю Лукину. Тихая, сдержанная Тася на этот раз бросилась к ней, судорожно-крепко обняла ее.
— Наташенька!
Тася рассказала ей все, что пережила за это страшное время. Она заранее предупредила мать об эвакуации госпиталя в тыл и звала ее с собой. Главный врач сам предложил Тасе зачислить ее мать санитаркой. Но старуха Лукина наотрез отказалась ехать:
— Кто меня тронет? Буду дома сидеть, квартиру сберегу. Тебе же пригодится, когда война кончится, — говорила она Тасе.
Так и не удалось ее убедить. Но относительно Тасиного отъезда она не возражала.
Только когда Тася собралась на вокзал и начала прощаться с матерью, та неожиданно заперла дверь и спрятала ключ в карман.
— Никуда я тебя не пущу! — крикнула она растерявшейся девушке, — не к чему тебе по белу свету шататься. Свой угол есть и сиди, пока замуж не выйдешь!
Тася умоляла мать, плакала. Старуха Лукина тоже расплакалась, но дочь не выпустила. Сторожила ее весь день. Обессилевшая от слез, Тася молча лежала на диване, апатия охватила ее. Узнав о занятии города вражескими войсками, она жила, как загнанный зверек, избегая встреч и разговоров.
Тася говорила, а сама не сводила с дорогой гостьи влажных от слез глаз. Наташа худая, бледная. Остро захотелось хоть немного согреть ее. И Тася сказала уверенно:
— Степа со своими. Ему там хорошо!
— То, что он со своими, — счастье! — горячо откликнулась Наташа. — Что бы я делала, если бы мой мальчик остался здесь, под властью фашистских зверей! Нам, взрослым, страшно…
Вдруг губы ее беспомощно дрогнули:
— Только бы узнать, что он жив, здоров…
— Конечно, жив и здоров! Ты же слышала от колхозников, что эшелон прорвался в тыл. Вместе со Степой едут хорошие девчата.