Кирилл и Мефодий

Наиболее продолжительный спор вызвало поведение нового византийского императора. Ничего плохого не сделал он посланникам и не отказался подтвердить старый договор между двумя странами, но нарушил общепринятое правило: вместо того чтобы принять их на третий день после прибытия, принял на пятый. Это толковалось как неуважение к болгарской стране и ее князю. По словам Симеона, какое-то другое посольство было принято раньше, хотя и прибыло в тот же день. Это сообщение по длило масла в огонь. Наиболее нетерпеливые предлагали ваяться за оружие и отомстить и за нынешнее неуважение, и за прошлый союз Константинополя с сербами, хорватами, словенами и мораванами. Эта мысль пришлась по вкусу Расате-Владимиру, он два раза просил слова. Его слушали с интересом, ибо впервые так резко говорилось о необходимости войны. Докс прервал престолонаследника, сказав, что повод слишком незначительный, чтобы рваться в бой. Лучше ответить тем же: византийское посольство, которое прибудет в Плиску, князь примет даже не на пятый, а на шестой день. Мысль Докса всем понравилась. Только Расате-Владимир попытался возразить, но его возражения легко были опровергнуты, и он вроде бы сдался. Однако Владимир просто рассердился на дядю и потому замолчал — ведь ясно, что нынешние члены совета приучены думать по-другому. Придет время, когда их места займут его сторонники, и тогда его слово будет иметь вес. Нужно только сдержать гнев и терпеть до лучших времен. И он их дождется, не надо только быть прямолинейным и неуступчивым. Раздражало Владимира и присутствие брата Симеона. Он не имел права участвовать в Великом совете, но отец пригласил его как человека, причисленного к посольству и присутствовавшего на встрече с василевсом Львом VI Философом.

Симеон и раньше встречался с нынешним императором, когда тот еще не владел короной и скипетром. Он выступал в Магнаврской императорской школе и очень старался произвести впечатление на ее воспитанников. Симеон впервые видел его вблизи. Лев был хитер и изворотлив. Он утверждал, что может предсказывать затмение Луны и Солнца, рассуждал о риторике Демосфена, с одинаковой легкостью говорил о богословских учениях и лечебных свойствах трав. Он отрицал достоинства песен Дамаскина, восхвалял произведения Льва Магистра и свои. И о своих говорил, как о чужих: критиковал и в то же время утверждал их, — а у слушателей создавалось впечатление, что они видят перед собой беспристрастного ценителя искусства. Еще тогда Симеон понял, что этот человек умеет так преподнести свои небогатые знания, что непросвещенный слушатель изумляется его красноречию и широте мышления.

На встрече во дворце Лев был очень официален, держался надменно, заставлял Сондоке дважды повторять одно и то же, будто старый договор ему неизвестен. Не упомянул о том, что сын великого князя Болгарии входит в состав посольства, сделав вид, что не осведомлен об этом. Когда произносил имя Бориса-Михаила, на его губах появлялась тонкая снисходительная улыбка. Василевс быстро решил государственные вопросы и подробно остановился на письменности в Болгарии, будто не зная, что ее еще не существует. Затем обратился к посольству с вопросом об ученых мужах Болгарии и добавил, что они могли бы научиться мудрости у византийских ученых. Пока Сондоке обдумывал ответ, Симеон поспешил уведомить василевса, что болгарская письменность создается сейчас усердными тружениками и императорская школа вскоре будет иметь достойного соперника в Плиске. Ученым мужам обеих стран было бы неплохо поучиться мудрости Друг у друга, а византийским — изучить язык соседнего народа и узнать, какая письменность есть в Болгарии...

Это прозвучало несколько вызывающе. Василевс слушал сосредоточенно, уже без снисходительной улыбки. Когда Симеон закончил, он повернулся к человеку, стоявшему у него за спиной, и спросил так, чтобы все слышали:

— Кто этот молодой человек, так хорошо говорящий на языке византийцев?

Ответ последовал немедленно, и василевс широко улыбнулся:

— Я очень рад, что Константинополь воспитал сына великого князя болгарской земли Михаила. Слушая его, я понимаю, что плодородная нива Болгарии даст хороший урожай при наличии такого ученого и умного молодого человека, которого знатные люди в Константинополе называют за его познания полувизантийцем. Эта встреча убедила меня в правильности молвы.

Слова о «полувизантийце» возмутили Симеона, но было не место доказывать, какая кровь течет в его жилах. Если бы ему удалось когда-нибудь занять трон василевса, он не постеснялся бы прибавить к своему титулу что-нибудь касающееся византийцев, но это произойдет после того, как он выведет своих на первое место.

Впечатлениями о встрече, однако без своих тайных мечтаний о византийском троне, Симеон поделился с отцом сразу же по прибытии в Плиску. Борис-Михаил ничего не сказал, не, удивился и не разгневался. Он хорошо знал, что и этот византийский правитель угомонится и станет искать дружбы с ним, ибо сарацины продолжают как меч висеть над Византией. И только ли они? Врагов у империи — словно песчинок на дне морском. Да и болгары тоже... Если бы их не связывала единая вера, старая ненависть давно уже выползла бы из своего логова. Но Борис считал, что христиане должны уважать христиан. Одно дело — пренебрежительная улыбка, которая завтра может стать почтительной и кроткой, и другое — пойти с оружием в руках на единоверцев. И он, Борис-Михаил, слушая о поведении нового византийского василевса, тоже снисходительно улыбался, так как хорошо знал, с какими великими идеями и намерениями восходит на престол каждый новый властелин, пока жизнь не пообтешет его и не заставит ходить по твердой земле. А не заставит — горе ему! Или недолго удержится на троне, или все, что станет делать, обернется против него. Борис-Михаил испытал это на себе, а человек, опирающийся на свой опыт, не ошибается...

На Великом совете Борис-Михаил говорил последним, и каждое десятое слово его речи было призывом к миру. Земля нуждается в трудолюбивых сеятелях, книжная нива — в умных людях, чтобы можно было созидать и радоваться этому.

После Великого совета князь пригласил Климента и Наума и долго разговаривал с ними. Присутствовали кавхан Петр, Докс и Ирдиш-Илия. Речь шла о письменности. Занятия в двух школах, которые намеревался создать князь, должны идти на славяно-болгарском. Решено было не поднимать излишнего шума до того момента, когда можно будет заменить всех византийских священнослужителей.

Климент медленно встал и, устремив взор к небу, торжественно перекрестился. Это было долгожданное начало. Свершилось...

8

Все меньше и меньше времени оставалось для Брегалы. Борис Михаил, утонувший в каждодневных заботах, с тоской вспоминал о тенистых лесах и белостенных монастырях, об уединении и тишине, столь благотворных для души. Вспоминалась молодость, мечты о спокойной жизни. Борис-Михаил был в том возрасте, когда человек снова начинает обдумывать свою жизнь. Подобно реке, огибающей скалы, он уклонялся от того, что не могло принести утешения и духовного наслаждения. Свои ошибки он знал, и ему надоело все время вспоминать о них. В отличие от Пресияна, своего отца, князь шел по жизни, не имея времени, чтобы оглядеться. Может, скоро пробьет и его последний час, душа отделится от тела и попросит защиты у небесного судии. А с чем уйдет он туда? Что предъявит? Ошибки были, но он делал и добро! Зачтется ли? Князь тяжело вздохнул. Никому не мог он сказать о своей боли, ибо ее истолковали бы как слабость. Можно бы поговорить с Расате-Владимиром, но поймет ли он его? А Гавриил? Задрожит, как лист, и слезы польются ручьем... Борис-Михаил боялся о нем думать. Что он за человек? Странная пылинка, увлекаемая даже самым легким дуновением ветра. Гавриил был полной противоположностью своему брату Расате-Владимиру — болезненно чувствителен. Иногда Борису-Михаилу хотелось позвать его к себе и молча долго прижимать к груди, словно малое дитя. У Гавриила была душа чистого, непорочного ребенка, который глядит на мир глазами страха и вечной укоризны. Как мог я создать сына таким? — спрашивал себя князь, и сердце его наполнялось тревогой и болью. Гавриил совсем не подготовлен к жизни, таким, наверно, и уйдет из нее. Хорошо это или плохо, Борис-Михаил не мог сказать. Когда вскоре после смерти Ангелария умирала его жена, последней ее просьбой было не оставлять Гавриила, заботиться о нем, поскольку он очень ранимый. До ее смерти Борис-Михаил не задумывался об этом юноше-ребенке, но сейчас он не выходил из головы. Гавриил жил в просторном дворце как тень, а отсутствие матери и сестры Анны сделало его таким одиноким и замкнутым, что слуги опасались за его жизнь. Борис-Михаил, выезжая из города, стал брать его с собой и увидел, что поездки наполняли душу сына впечатлениями и он долго жил ими. Гавриил любил полевые цветы, разнотравье полян, но не смел сорвать и былинку — каждый сорванный цветок вызывал у него слезы. Он опускался в траве на колени и весь сиял от счастья. Однажды Борис-Михаил застал его за разговором с синим васильком. В первый миг отец стал озираться по сторонам, чтобы понять, с кем говорит сын, но поняв, медленно вернулся к свите и послал одного из сопровождающих позвать сына. Самому не хотелось прерывать его радость. Иногда Борис-Михаил подолгу беседовал с Гавриилом, пытаясь уяснить: может, он глуп или ненормален? И все больше убеждался: что сын и неглуп, и вполне нормален, но не похож на других — безгранично чувствителен и раним. Гавриил знал свою изнеженность и жил в постоянном страхе, что попадет в грубые руки жизни. Если бы он преодолел этот страх, то был бы добрым и скромным юношей, которым отец мог бы гордиться, а так, сам того не желая, князь тяготился его присутствием. Сын не был создан для этой жизни, где душевная чистота не считается ценностью. Он будет страдать от обид и насмешек. Анна, хотя и хромая от рождения, была сильнее брата, она смогла преодолеть желание иметь семью и посвятила себя богу, но могла бы столь же решительно отказаться и от этой идеи. А Гавриил вовсе не принимал самостоятельных решений. Раньше его останавливала боязнь огорчить мать, а теперь он внезапно привязался к отцу... Борис-Михаил не мог ему надивиться.

В последнее время Гавриил стал искать дружбы с братом Симеоном. Молодой священнослужитель привлекал его строгой внешностью, благородной красотой и умением рассказывать. Симеон описывал Константинополь: великолепие моря, роскошные дворцы знати, рынки рабов... Последнее Гавриил воспринимал особенно болезненно. Но когда речь шла о море, о больших кораблях, лицо его, чистое и невинное, сияло и рука Симеона невольно тянулась погладить мягкие волосы брата. В этой ласке для Гавриила было что-то невероятно теплое и трогательное. «Если я отправлюсь туда, возьму и тебя», — говорил Симеон, и в его словах звучали искренность и любовь. Мать перед смертью и ему наказывала не оставлять Гавриила, беречь от беды и злых языков. «Он — наше искупление! — сказала она тогда. — Вся святая человеческая доброта собрана в нем. Не позволяй злым людям обижать его...»

Симеон воспринял слова матери так, как подобает сыну, и с того дня вглядывался в брата с растущим интересом. Борис-Михаил испытывал настоящую радость, наблюдая за отношениями сыновей. О Симеоне он слышал лишь хорошие слова и знал: это не лесть людей, желающих ему понравиться, нет! Симеон был уравновешен, приветлив, красив. Его продолговатое лицо с прямым носом и необычайно высоким лбом производило поразительное впечатление. Он был умен, и этого никто не мог отрицать. Учение в Магнавре закончил лучше всех. На двух диспутах выступал против иностранных богословов и победил. А победить умом — не то что бросать копье или махать мечом. Мечом владеть могут многие, тут нужны лишь сила и страх, страх — чтобы не позволить другому опередить тебя. Героизм, о котором слагаются сказки для смелых юнаков, — это сочетание страха и дерзости. Дерзость не позволяет тебе бежать, а страх заставляет нападать, чтобы самому не стать жертвой. Борис-Михаил знал это по себе. Так было, когда он повел голодные войска на византийцев, так было и в другой раз... Но об этом не хотелось вспоминать. На своем жизненном пути он встречался со многими истинами, удивлявшими и сбивавшими его с толку. Например, и по сей день он не может объяснить себе, что такое дружба. Должна ли она приносить выгоду одному или другому или обоим — за счет остальных? Он считал так: дружба, за которую приходится платить, — не дружба, тогда ее может перекупить любой, кто даст больше. Как же определить искреннюю дружбу? Тех, кто помогал ему в разных ситуациях, он отмечал наградами, и ни один еще не отказался от наград — все принимали их как должное; но в таком случае были ли они искренними друзьями? Борис-Михаил уверен: не награди он их — затаят обиду. Значит, они бы поняли его неправильно. Попробуй-ка во всем этом разобраться. Столько сложных вопросов ставит жизнь, и у него не всегда есть время подумать над ними.

Вот, к примеру, устройство собственной церкви приобрело такие масштабы, что нет путей к отступлению. Будут, конечно, обиженные и недовольные, но он должен сделать свое дело. Должен! Иначе рискует погубить народ. Если бы он позволил поучать себя, нашелся бы кто-нибудь, кто напомнил бы ему об избиении пятидесяти двух родов, подрубившем корень болгарских племен. Борис-Михаил ответил бы ему, но вряд ли был бы понят. Он рисковал одним «корнем», чтобы сохранить весь «лес». И время дает право думать, что не ошибся. Самое важное сейчас — вырвать людей из-под влияния Византии. Особенно он боялся за нижние земли у Охрида, которые были присоединены к государству позднее. Там византийские священнослужители могли причинить большой вред. Этот край следовало спасать как можно быстрее, каждый день промедления означал потерю новых людей. Туда надо отправить самых опытных, способных решать вопросы самостоятельно. Из просветителей, которых подарил ему бог, Климент и Марко казались наиболее подходящими. Климент побывал в гуще моравской борьбы, знает тонкости божьего дела и не допустит ошибки. Безусловно, один он не сможет сделать ничего. Необходимо в тех землях назначить на место Котокия другого таркана. Котокий — человек верный, но слишком ограничен, чтобы быть первым помощником Климента. Единственный, кто может поставить дело на правильной основе, — Домета. Славянин, к тому же хорошо понимающий византийское лукавство и коварство, он сумел бы создать такие условия Клименту, что результаты стократно окупили бы затраты. Эта идея давно занимала Бориса-Михаила, но он пока не поделился своими соображениями ни с Доксом, ни с кавханом. Не надо спешить. Еще немножко следует приглядеться, рассмотреть план со всех сторон, подбрасывая, как камешек в детской игре, когда глаза следят за камешком, а пальцы готовятся, отделив его от других, подхватить, прежде чем он упадет. Всего-навсего игра, но она учит ловкости. Ему нужен человек, который опрокинет тайные византийские планы... Пусть не считают князя глупцом! Не однажды удалось ему перехитрить врагов, и теперь все пойдет как надо, раз на престоле у них василевс по имени Лев, а патриарх — мальчишка. В свое время Борис-Михаил перехитрил даже «лису империи», не перед этими же ему пасовать. Нет, он не медведь с кольцом в носу, и еще не нашелся тот, кто мог бы держать его на цепи. Насколько он мог понять, архиепископ Иосиф не обрадовался переменам в Константинополе: Фотий был ему другом, и Иосифу нелегко пережить его падение. Смена патриарха дает архиепископу право полностью укрыться под княжеским крылом. Хорошим человеком оказался архиепископ — и хорошим, и послушным. С ним стоит поговорить открыто, когда наступит решительный момент. А до тех пор Борис-Михаил сам будет вести игру.

Борис протянул руку к маленькому перламутровому столику и ваял позолоченную книгу, которую Константин когда-то оставил ему в Брегале. Князь распорядился выковать для нее золотой оклад с двумя крупными драгоценными камнями, которые напоминали бы о двух братьях. Верно, они посещали его поодиночке и в разное время, но оба открыли перед ним истинно верный путь. Без их письменности он чувствовал бы себя как пастух» загнавший волка в свою овчарню и хвастающийся, что тот-де боится его.

Если Борис-Михаил не сделает последующих шагов, он никогда не получит признательности своего народа и не достигнет цели, которую поставил себе под диктатом византийского меча и собственной совести.