Кирилл и Мефодий

— «Освой его, чтобы работа пошла быстрее и чтобы ты всем сердцем предался богу! Но не пренебрегай и общим спасением, подтолкни всех, чтобы не ленились и чтобы стали на путь истинный, тогда и ты, после того как научишься познанию бога, будешь вознагражден им ныне и впредь за всех тех, которые уверовали душой в нашего бога Христа: отныне и навсегда ты оставишь будущим поколениям память о себе, подобно великому императору Константину».

Далее шли пожелания и приветствия. Когда чтение закончилось, Ростислав пригласил Философа сесть рядом с ним и поинтересовался, откуда у Горазда такое хорошее знание языка.

Род Горазда был известен и очень близок князю. Ростислав знал его отца, его братьев. Один из них пал в битве под Нитрой. Ростислав приказал своим людям относиться к Горазду как к его доверенному лицу и спрашивать у него о нуждах посольства. Князь велел также привести в порядок монастырь, сделать его удобным для жилья. Он отпустил средства на питание и на открытие училищ, в которых предстояло обучать новой азбуке детей окрещенных знатных людей. Сам он долго и радостно листал и рассматривал подаренные братьями книги с новыми буквами. Человеком с открытой душой оказался князь Великой Моравии. Это успокоило братьев и прибавило сил для работы. На обеде в их честь Ростислав пил сверх меры. Приближенные старались, чтоб ему больше не наливали. Будучи пьяным, он наговорил немало угроз в адрес немцев. И раза два плохо отозвался о Людовике Немецком. Константин понимал его: страх, не прошедший после недавней войны, продолжал угнетать князя. Он чувствовал себя подавленным, неуверенным, но ненависть к германскому королю, которая не угасла в нем, радовала братьев. Она означала, что они смогут опереться на князя в борьбе, которая их ожидает. Германские священники, изгнанные из Великой Моравии, не замедлят появиться снова и попытаются вернуться в монастырь, занятый миссией, под предлогом, что это их собственность. Да и не только в монастырь. Германские епископы давно считают эту землю своей духовной нивой... Братья были также удивлены тем, что еще не вмешался папа и не потребовал у них объяснений. Избежать объяснений вряд ли удастся. Важнее, пока тут нет их противников, прочно обосноваться и приготовиться к борьбе, насколько сил хватит.

В княжеской церкви отслужили первую литургию на славянском языке, посвященную Клименту Римскому, мощи которого братья возили с собой. В церкви было тесно от верующих и неверующих. Неистребимое человеческое любопытство привело их сюда поглядеть на посланцев далекой византийской земли и услышать своими ушами, что Священное писание, которое немцы вдалбливали им на латинском языке, можно читать и толковать на родном славянском. Раскрыв рот, мораване слушали песнопения учеников, с удивлением наблюдали за богослужением, совершавшимся несколько иначе, чем это делалось до сих пор папскими служителями, смотрели на темное, строгое одеяние обоих братьев, старались заглянуть в книги, написанные новой азбукой, и сердились, когда их детей не принимали в училище, где учили читать и писать. Любознательные люди были эти мораване. Комнат для учеников не хватало. Горазду пришлось просить князя дать им еще один дом. Ростислав быстро удовлетворил эту просьбу. На воскресной литургии в соборном храме присутствовал Ростислав со свитой. Все знатные люди Великой Моравии прибыли на торжество. Братья правили службу, ученики им помогали. В наскоро созданном Гораздом синодике великих мужей Моравии особенно торжественно прозвучало имя князя Ростислава, которого снова сравнили с Константином Великим.

Никогда ничего подобного не совершалось в Велеграде. Новые священнослужители упоминали в своих молитвах наряду с папой и константинопольским патриархом и князя Великой Моравии, провозглашали и утверждали единую землю и единый народ во имя того славянского дела, которое они всюду проповедовали. Никто не интересовался церковным саном посланцев Византии, важнее было то, что богослужение всем нравилось. Они осмелились приравнять язык славян к трем священным языкам, благословенным Римом. Ведь Исидор Севильский так говорил в своих поучениях: «На сих трех языках и сотворил Пилат надпись на кресте господнем. Потому таинство священных писаний должно остаться только на этих трех языках». Это Исидорово утверждение непрестанно повторялось и повторялось, и вдруг пришли люди, говорящие, что слово божье надо проповедовать на родном языке каждого народа, чтобы верующие могли его впитывать, как сухая земля воду и как глаза зрячего солнечные лучи. После торжественных песнопений совершалось крещение в воде.

Ростислав сидел чуть в стороне на высоком троне, украшенном деревянной резьбой и предназначенном для архиепископа, и следил за торжественным богослужением. Славянский язык, на котором оно шло, известен ему, за исключением некоторых слов, звучавших несколько глухо и не по-моравски, но иначе и быть не могло: это был язык нижнеболгарских славян — ведь долгое время болгары владели частью этих земель, прежде чем они отошли к франкской державе. Его отец Моймир первым направил свое копье против врагов, которые пытались посягнуть на эти окраинные земли. Ростислав продолжил его дело и благодаря огромным различиям в обычаях и языках между мораванами и франками сумел сохранить свой народ. Пока франки, жившие в нескольких государствах, непрерывно ссорились между собой, его отец укрепил свою власть и установил единый справедливый порядок. Вера еще не установилась, культ языческих идолов продолжался. Новый бог пришел одновременно с немецкими священнослужителями, но латинский язык и чуждая письменность были слабым оружием. Он не хотел, чтобы немецкое духовенство присутствовало в Моравии. Оно следило за всем, что тут происходило, и спешило осведомить своих. Если он сумеет прогнать германцев раз и навсегда, создать свою письменность и церковь, это будет большой победой. Может, еще большей, чем победа, добытая оружием. Князь слушал глуховатый голос Мефодия, ясный и мелодичный голос Константина и думал об их церковных санах. Он еще не спрашивал их об этом и спрашивать не спешил, но, если их дело укоренится, одному из них надо будет возглавить самостоятельную моравскую церковь, которую князь давно стремился создать. Когда он посылал своих людей в Рим, им руководила мысль оторвать моравские земли от диоцеза зальцбургского архиепископа, перейти в прямое подчинение к римскому папе, который в результате стал бы его неколебимой опорой в борьбе против упорных немцев. Судя по всему, папа не хотел портить свои отношения с франкскими епископами и архиепископами, потому что даже не соизволял ответить моравскому князю. Папа считал его земли надежно подчиненными римской церкви, и ему даже в голову не приходило, что интересы мораван расходятся с интересами Людовика Немецкого. Моравская земля хотела дышать, а моравский народ — жить своей жизнью, а не жизнью нежеланных гостей. И если ему удастся найти умных людей и заключить союз с Византией, он пойдет на это в надежде, что Византия поможет справиться с врагами и укрепить самосознание народа. Правда, надежды на военную помощь и «греческий огонь» не оправдались, но мудрые речи посланцев наполняли его радостью… и грустью, так как они пришли, когда страна все еще была в осаде, и кто знает, хватит ли у него сил одолеть врагов. По правде сказать, враги тоже не были уверены в себе. Ведь был разбит только Карломан. Теперь Ростиславу предстояло грудью защищать дело прибывших первоучителей. Хватит ли сил?.. В его душе угнездилось утаиваемое от всех разочарование, и он мял его, как глину между пальцев. Не было достаточного единства среди знатных моравских родов. Одни были слишком заняты собой, другие посматривали в чужую сторону, будто хотели сказать, что думают не так, как князь. Какой-то необъяснимый страх всегда держал их в состоянии готовности служить двум господам. Ростиславу надо было отучить их от этого, внушить уверенность в собственных силах, поднять их выше мелочных личных интересов, сделать великими мораванами. Поэтому он велел их сыновьям начать изучение новой письменности и новых книг. Поколение, которое спустя несколько лет станет в строй, будет лучше, чем отцы, различать свое и чужое, ибо отцы шли от чужого к своему, а сыновья начинают со своего.

Хватило бы только здоровья дожить до того дня, когда истинное просвещение даст плоды, хватило бы жизни увидеть первого архиепископа самостоятельной моравской церкви, устремившей крест в родное небо! Хватило бы только!.. Ростислав широко перекрестился под звучные голоса хора, славившего бога, который пришел завоевать души людей.

5

Для новой мастерской Климента, Марина и Саввы нашлось помещение в башне у задних монастырских ворот. Правда, не столь удобное, как в Полихроне, но зато вдали от шума и суеты, располагающее к раздумьям своим необычным видом и позеленевшей от времени крышей. Судя по всему, прежде чем стать монастырем, это массивное каменное здание было каким-то замком, построенным не очень опытными мастерами, но знатоками военной обороны. С башни был хорошо виден весь город с палатами князя и голубятнями на дворе. Голуби то и дело взмывали в небо и разноцветным облаком летали над городом. Ниже голубятен находились конюшни. Климент, Савва и Марин часами могли смотреть, как княжеские слуги чистят коней скребницей, расчесывают гривы и хвосты, прогуливают их по большому двору, не смея, конечно, сесть верхом. Слева были навесы для телег и карет, а впереди, где раскинулся дворцовый сад, отчетливо желтели песчаные дорожки. Напыщенные охранники часто пересекали их и исчезали в боковых, темных воротах — вероятно, там располагалось помещение княжеской охраны. С башни вся жизнь города была видна как на ладони — с его улочками, тесной, мощенной камнем площадью, окруженной массивными зданиями, с жестяным петухом на крыше северных городских ворот. Не зря немецкие священнослужители облюбовали себе это пристанище. Ничто не могло ускользнуть от их глаз... Климент разместил мастерскую в башне, а внизу, в нише, укрепили для Саввы небольшой кузнечный мех, который использовали для изготовления мелких поковок, необходимых в переплетном деле. Вдоль трех стен поставили кровати, а в середине — массивный дубовый стол, принесенный из сырого монастырского подземелья. Туда страшно было входить. В центре темнел глубокий колодец. Вода на дне сверкала, точно остекленелый глаз мертвеца, и от нее тянуло холодом. В соседнем подвале впритык к стене стоял грубый стол, а рядом был очаг. На стене внесли зубчатые щипцы, клещи, а под самым потолком — какие-то мехи. Сперва они подумали, что это монастырская мастерская, но когда всмотрелись — в ужасе отпрянули. Это была пыточная. Очаг для поджаривания, щипцы, чтобы рвать живое мясо, тяжелый деревянный стол, чтобы распинать связанных людей, мехи, чтобы под давлением вливать им воду в рот. Все свидетельствовало о нечеловеческой жестокости прежних обитателей монастыря. Не дай бог испытать на себе такую злобу. Подвал ужасов глубоко запечатлелся в поэтической душе Климента, и он боялся один спускаться в подземелье. Савва подтрунивал над ним, посылал его к колодцу за водой. Климент выходил, но тут же в смятении возвращался. Однако вскоре ученики освоились в новой обстановке. Многие из них целыми днями преподавали в христианском училище, другие переписывали славянские книги и служили службу в нижней церкви. Несколько раз Климент пробовал вернуться к рисованию, дело что-то не клеилось. После посещения Брегалы он жил точно во сне и охотно предавался ленивым мечтаниям. Он завидовал Иоанну, что тот остался там, где белые монастыри, изящные расписные часовни среди зеленых долин, лежащих разноцветным ковром под охраной высоких скал. Пока Климент был дома, он не смог посетить могилу отца, опасаясь, что его сочтут слишком любопытным, и теперь жалел об этом. Отец лежал наверху, у самой пещеры, где вилась тропинка к орлиному утесу. Трава там начинала зеленеть раньше, чем в других местах, и долго оставалась свежей. Отец любил сидеть на лужайке и смотреть, как весна не спеша поднимается снизу вверх, где ее с нетерпением ожидают деревья. Клименту казалось, что отец все еще смотрит сверху своими старческими глазами, уставшими от чтения книг и дыма зимнего очага, и надеется на встречу о сыном.

Стараясь унять острую тоску, Климент ложился навзничь в жесткую постель, поднимал деревянную ставню бойницы, чтоб было светлее, и брал родовую книгу.

«Гляжу я со своей скалы на небо и думаю о творении божьем. Звезды ярче и крупнее тогда, когда небо темное и безоблачное. Так и в душе человеческой. Добро освещает ее, а мрак лишь подчеркивает свет, чтобы его увидели и ощутили как можно больше людей. Сижу я на этой орлиной скале и спрашиваю себя: отдалившись от людей, зажег ли я свет добра в чьей-либо душе или напрасно прожил дни под небом весны, лета, осени и зимы? Одна жена была у меня, но я не понял ее души. Ведь, умирая, она сказала мне с улыбкой: «Не жалей, что я сбила тебя с пути рода, ибо мы с тобой пошли истинным путем душ человеческих. Люди придут туда, где мы сейчас находимся, но не застанут нас, мы будем далеко в будущем... Не жалей!» А я порой жалел, ведь я сменил богатый аул на пещеру, радостный бег табунов — на лесное безмолвие. Она знала об этом, а я думал, ее душа живет в узкой скорлупе ежедневных хлопот и одиночества. И ушла она от меня на тот свет, и оставила в неведении, ибо так ведь человек устроен — по себе судит он о других, забывая о том, что каждый смертный — это отдельный мир...»

Отложив книгу, Климент почувствовал себя как человек, у которого украли его мысли. Будто мать убеждала не жалеть, что дороги жизни увели его в далекие земли, где он сеет зерна новой азбуки. Не жалеть, ибо они — первые сеятели! Другие придут туда, где они сейчас, ко не застанут их, они уже будут в будущем... Вот в чем смысл — открывать дороги к людским душам. Иначе, если бы он родился в отцовском ауле и жил бы среди его нескольких жен и двадцати своих братьев, скакал бы он теперь по пыльным полям с кровавым мечом злобы в руке... И когда чья-либо более крепкая рука вышибла бы это блистающее оружие, а его самого свалила бы на землю, то в его глазах билась бы лишь тоска по бессмысленно прожитой жизни и страх, что он ничего не оставляет людям. Ему не стоит раскаиваться! В священных книгах давно сказано: созданное не погибает... А Климент мог стать только просветителем, и никем другим. Он всегда хотел быть полезным людям. Ему не надо ничего, кроме куска хлеба и крыши над головой, чтоб было где разместить мисочки и горшочки с красками, которые радуют глаз и оживляют пергамент. С башни Климент всматривался вдаль и следил за движением времени. Оно ощущалось по созреванию хлебов. Сначала они были беловато-зеленоватыми, потом постепенно желтели и желтели, пока не налились медью. Хлеба начинались у самых хибарок, разбросанных за крепостной стеной, и радовали его душу живой игрой красок. Климент воспринимал мир в цвете и с помощью цвета. Он хотел бы постичь каждодневную философию людей, но они не спешили раскрыть душу первому встречному, прикидывались или дурачками, или людьми, прошедшими огонь и воду. С башни Климент наблюдал за своим соседом. Это был крепкий старик. Выйдя из дому и поглядев на небо, он входил в сад и осматривал ветви. В его руке кривом садовый нож походил на отдельный темный палец — он ловко работал им, и лишние ветки падали на землю. Работа старика нравилась Клименту. В ней была творческая жилка, постоянное стремление сделать дело лучше, чем раньше. Это привлекало Климента, и вскоре он познакомился с соседом. Старик ухаживал и за княжеским садом. Во всем поле не оставил он ни одного дикорастущего деревца. Воткнув почку в надрез, он стягивал его тоненькой тряпочкой и заливал ранки воском. Старик в совершенстве владел искусством облагораживания, и Климент с присущей ему молчаливой сосредоточенностью увлекся. Странным открытием было для него вмешательство в божьи дела и превращение ненужных кислых яблок в сочные, вкусные плоды.

Во время занятий с учениками Климент любил водить их на холм к роднику с кривыми вербочками и прививать им это новое умение, а из веток вербы делать чудные дудочки. Когда день собирался уходить за горные хребты, молодая дружина спускалась с холма, и веселые голоса дудочек разносились окрест. Выходили люди из ближайших домов, чтобы посмотреть на них и порадоваться. Климент умел сочетать строгость с приятными занятиями, полезное — с ребячеством, и поэтому ученики охотно обращались к нему по любому поводу. Он встречал их неизменной улыбкой, морщинки около продолговатых глаз собирались в тонкую сеть, и лицо излучало доброту. Среди последователей солунских братьев Наум, Климент, Марин и Ангеларий были такими мечтателями, которые входили в детали большого дела с терпением, достойным золотых дел мастеров, Савва и Горазд — люди иного склада — производили сильное впечатление одним своим присутствием, размахом планов, в подробности не углублялись. В их пылких словах всегда больше дерзости, чем ясной глубины, но теперь они, пожалуй, нужнее для дела: в это время открытой борьбы пастельные тона задушевности теряются в общем гуле. Вся Моравия бродила, как виноград в глубоких чанах, прежде чем он превратится в вино. Эта неустоявшаяся стихия нуждалась поначалу именно в таких людях, как Савва и Горазд. Они прокладывали первопуток, а Клименту, Науму, Ангеларию и Марину предстояло, как заботливым хозяевам, с любовью выращивать то, что посеяно, чтобы оно взошло и дало плоды.

Сами братья точно так же отличались друг от друга: Мефодий был силой и дерзновением. Константин — мудростью, зерном, которому надлежало прорасти в борозде, проложенной пахарем.

Все семеро юношей, которых Савва когда-то привел в церковь Святых апостолов в Константинополе, хорошо усвоили письменность. Они обучили еще столько же своих друзей, но пока проявили себя только в каллиграфии. Почтительное уважение к учителям держало их в тени. Будущие невзгоды и мытарства закалят их, и проявятся лучшие их черты — стойкость и непреклонность славянских просветителей. Моравия станет их полем боя и их Голгофой.

А пока они продолжали учиться, сочетая два начала, идущие от Константина и Мефодия.

Дудочки из веток вербы, все еще не потревоженные , гневом немецких епископов и аббатов, веселили людей. Впереди, высоко подмяв голову, шел Климент, к груди он крепко прижимал Священное писание, из которого, как закладки, выглядывали стебельки василька и тимьяна. Душа поэта по-своему боролась со злом во имя возвеличения славянства.

6

И князь также был окрещен в золотой купели, подаренной ему василевсом. Крестили в большом дворце Пляски. Вчерашний хан и князь Борис назвался именем своего крестника Михаила. Двенадцать великих боилов приняли веру вслед за ним. Присланный из Константинополя митрополит со священниками заполнили своими голосами дворцовый зал, разжигая любопытство болгар торжественным одеянием. Первым после княжеской семьи отказался от прежних богов тесть Иртхитуин, приняв имя Иоанна Крестителя. Многое перевидал он на своем веку и не верил ни в каких царей небесных. Но сейчас спасение народа обязывало, и он подчинился. Его старший сын прибыл из Константинополя с новым именем — Петр, привез хлеб и спокойствие государству; младший, Сондоке, был одним из первых людей в стране. Можно ли желать большего? Иртхитуину надо было дать личный пример боилам и багаинам. Его дочь была женой князя и теперь, по новой религии, становилась его единственной супругой.