Кирза и лира

— Не свисти! Твоё окно на другую сторону выходит… — замечаю я.

— Ты посмотри, что «салаги» уже в армии знают! — Хлопает себя по ляжкам писарь. — А как насчет разглашения страшной военной тайны, а?

— Ха, военная тайна!..

— Пашка, — вдруг предлагает хозяин мастерской. — А давай этому толстому старшему сержанту пи…юлей сейчас навешаем, чтоб на дембель с синяками поехал, а? Красиво будет! Живописно!

— Запросто, — охотно соглашаюсь я. — Давай! Я люблю иногда писарям пару фонарей подвесить!

— Эй-эй! Стойте, ребята, вы что! — Притворно настораживается Лиманский. — Я же пошутил. Меня бить нельзя. Я же старший по званию. Мне же простительно — у меня… менталитет такой.

— Вот, вот, именно. Я подержу, а Паша прочистит твой менталитет. Забудешь, для чего скоросшиватель нужен.

— А-а-а! — орет старший сержант, дергаясь по комнате. Уже через полминуты тяжелый Лиманский бьется у нас в руках, как «рыба об стол». Крутит беспомощно головой, дергает ногами, руками. Мы, распластав его на «разделочном столе», как сказал Булька, стаскиваем с него штаны, для обычной, в таком случае, операции. Проще говоря — для кастрации. Булька уже демонстративно широко машет острым резаком, точит его острие. Лиманский в ужасе бьётся, вырывается, орёт:

— Больше не буду, ребята. Не бу… Стойте, хулиганы. Эй! Мне же больно будет. А-а! Я пошутил… Ой-ой… Братцы, не губите! Дети вам не простят. Ой! Еще и без хлороформа!.. И руки грязные…

— Ничего, не в первый раз. — Скалит зверскую рожу Булька. — Надрез!.. — замахивается тесаком…

— А-ай! — орёт Лиманский.

— Ничего, ничего. Только первые два часа, говорят, больно, потом привыкают.

— О-ой! Не бу-уду!.. Бо-ольше не бу-уду.

— Паш, может поверим этому писарю, простим?

— Я бы не стал верить.

— Поверьте! Ради моих детей! Ой, больше не буду. Клянусь, пацаны, бля буду! Братцы! — Почувствовав надежду, умаляет писарь.

— Ну ладно. Смотри — в последний раз! Хоть мы люди и гуманных профессий, но в следующий раз, пусть ты и генералом будешь, с начала одно яйцо удалим, а потом и другое. Сделаем всё это по разделениям, чтоб ты лучше насладился нашей гуманностью. Правильно я говорю, доктор?

— Да, коллега. — Охотно подтверждаю я.

— Вы не коллеги, — съезжая со стола и подтягивая расстёгнутые штаны, обиженно ворчит писарь, — а варвары. Тонкого армейского юмора не понимаете. Я же старик, меня же уважать надо, я — дембель. А вы… Салаги!

— Опять?..

— Ой-ой! Нет-нет — сорвалось! Тьфу, тьфу, тьфу, братцы! Какой гадкий у меня язык. Выговор ему с занесением, вот! — Видя, что мы не верим и готовы продолжить воспитательный, с хирургическим уклоном процесс, с жаром клянется, — ну, говорю же, пацаны, не буду. Зуб даю! Пионерский салют! Век мне дембеля не видать!.. — Протягивает одну руку — Мир! — другая ещё держит штаны.

— Ладно, смотри, поверим… пока.

— Ну, на чай-то хотя бы я могу здесь рассчитывать теперь или нет, а? Я же хороший!

— Индийского нет, а вот такой, «Чёрный. Байховый», пойдет? — спрашивает художник.

— Давай свой чёрный, потом уж, и лайхово-байховый. Любой давай, лишь бы крепкий был. — Кряхтит Лиманский, опасливо усаживаясь на шаткий стул. — Булька, я не грохнусь? — показывает глазами на чахлое сооружение под ним.

— Да не должно бы. Хотя, если будешь много п…

— Тогда молчу. Я что зашел-то… нужно сфотографироваться.

— А теперь в чём? — чему-то веселится Булька.

— Поднимай выше.

— Ух, ты, генерал?

— Нет, нет. Пока нет. Не получилось пока.

— А когда нужно?

— Да хоть сейчас.

— В общем-то, можно. Плёнка есть, реактивы тоже. — Вслух размышляет Булька. — А где?

— На боевом посту, конечно. Где ж ещё! К тому же, по штабу салага сегодня дежурит — молодой капитан. Так что, — разводит руки Лиманский — беспокоиться нечего. А потом и чай попьём. Идет?

— Ладно. Давай. — Машет рукой Булька. — Пойдешь с нами, Паш?

Что ещё можно вечером делать, когда ты без пяти минут старик?.. Хоть и не знаю, что они там задумали, но компания собралась веселая…

— Почему бы и нет? Пошли.

— Я побежал, тогда. — Засобирался Лиманский. — Приготовлюсь.

— А что нужно снимать? — спрашиваю у фотографа.

— О-о! Такое только Лиманский может придумать. — Смеется Булька. — Сейчас увидишь.

Быстро собрав фототехнику, мы топаем в штаб полка в строевой отдел. По ходу, строго проинструктировали посыльного по штабу: «Нас здесь, в штабе, нет и не было. Понял?» «Так точно: нет, и не было». Делов-то, козырнул дневальный. Нога в ногу, как один человек, продефилировали по длинному коридору. Дверь, обитая железом, мгновенно открылась на легкий стук джазовой морзянки. Нам открыл офицер, подполковник — в первую секунду у меня от неожиданности даже сердце екнуло, — нарвались! Но, к счастью, этим «офицером» оказался именно старший сержант Лиманский. Вот чёрт, не ожидал я, — предупреждать же надо.

— Ух, ты! Вы уже и подполковник? — восхищается Булька, рассматривая писаря, одетого в парадный офицерский китель и солдатские хэбэшные галифе.

— Да-с, — улыбаясь, суетится писарь, проскакивая за барьер. — Проходите. Присвоили нам. Я щас!

Булька, поискав глазами розетку привычно ткнул в нее вилку зарядного устройства, запитав вспышку, приготовился. Я остался около двери, чтоб не мешать съемкам и, с возрастающим интересом, наблюдаю. Кругленький невысокий Лиманский в новом парадном мундире своего начальника, с новенькими подполковничьими погонами, двумя вузовскими «поплавками», солидной выставкой разноцветных орденов и медалей, в портупее, с пустой кобурой, офицерской парадной фуражке, вальяжно развалившись в командирском кресле, выбирал для съемок убедительную позу. На круглом юношеском, безусом лице писаря румянились щеки, аллели уши и играла самодовольная улыбка. «Ну, как?!»

— Так! — убедительным тоном произносит режиссер, он же сценарист, он же оператор, он же фотограф Булька. — Сядьте-ка, товарищ маршал, вот так…

И понеслось кино… Щёлк… щёлк, щёлк…

Съемки прошли по полной программе: подполковник Лиманский за рабочим столом; вот он разговаривает по телефону; он же, блестя медалями, распекает нерадивого «мл-сержанта» — меня, значит; принимает доклад о порядке в полку от «мл-сержанта» — это опять я, вот он покровительственно и дружески здоровается за руку с «мл-сержантом» — это снова я. Сидит, стоит, думает, курит… Одно слово подполковник. Отец. Боевой командир.

Всё бы ничего, но мундир ему в плечах был широковат, как полупальто длинноват, и фуражка великовата. Но выражение лица всё время соответствовало сюжету кадра съемки. Это у него получалось здорово. Особенно, когда «думал», «распекал» и «дружески» здоровался с младшим сержантом. Видно было — большую армейскую школу прошел человек за два с лишним года службы.

Переодевшись, теперь уже я трудился за столом в той же самой командирской форме. Так же напряженно думал над военными планами, задумчиво курил, здоровался со старшим сержантом и принимал от него доклад. Потом Лиманский фотографировал Бульку. Но на Бульке китель подполковника сидел как на корове седло, при этом Булька всё время улыбался. Цвёл счастливой и радостной улыбкой, чего, мы знаем, такие погоны не предполагают. Тем более, когда распекают младшего сержанта. «Чёрт знает что!» — Злился постановщик кадра. Не входит, понимаешь, Булька, в предлагаемые обстоятельства, и всё тут.