Кирза и лира

Под аплодисменты зрителей, монумент медленно и величественно вдруг оживает, скульптурная группа, раздвигаясь в стороны, приходит в движение, и в характере музыки, и сюжета, пластикой и языком танца, показывает нам, как каждый из них, и все они вместе, подошли к этому подвигу, к началу своего бессмертия. Они стреляют… движутся… они в штыковой, рукопашной схватке… они получают ранения, теряют силу… Бьются, бьются и вот, кончаются патроны. Всё… Они окружены. Враг ждёт белый флаг…

Как раз этот момент, и мы тоже ждем. Не сдачи в плен, конечно, нет, у нас совсем другие интересы.

«Так, сейчас… так…»

Вот, наши герои встали во весь рост, грустно — прощаясь — склонив головы, обнялись, на секунду замерли. Один из них, махнув рукой, решительно достает папиросу… Последнюю. Была не была — перекур! Прикрывая огонёк руками, прикуривает. Два раза глубоко затягивается, отдает папиросу и, коротко обняв своих товарищей, прощаясь, бросается на врага, на явную смерть. Мы, музыканты, ярко и громко, своими музыкальными и шумовыми средствами изображаем взрывы, стрельбу и пулеметную дробь. Синхронно отображаем это с его действиями. Следующий, из матросов, тоже курнув один-два раза, так же, прощально обняв оставшихся двоих, зло прищурившись на врага, бросается на вражеские штыки… Тоже погибает. Итак, один за другим. Наконец остается последний.

Вот… Как раз, это место нам и нужно.

Мы, музыканты, сейчас вообще, можно сказать сторонние наблюдатели, как говорится, сыр не нам достанется, а вот там, на другой стороне сцены, там ребята прямо заинтересованы. Они застыли в нетерпеливом ожидании, как спринтеры на старте.

Между тем, наш лучший танцор и товарищ, Пятин, матрос-герой который, шатаясь и с трудом держась на ногах от потери крови, ослепший и контуженный в неравном бою, курит последнюю в своей геройской жизни папиросу. Курит нервно, затяжку, за затяжкой…

«А ведь, ему говорили — только один раз, гад, курни, ну два, не больше… Развернись потом вот так…»

На фоне геройской музыки — «Наверх вы товарищи все по-местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый…» Матрос не глядя, резко отбрасывает в сторону папиросу и бросается вперед…

…Горящая папироса с заданной траекторией летит в сторону кулис. Мы, и левая, и правая сторона сцены, пытаемся ещё раньше её падения, глазами, установить место будущего её приземления и… В правой стороне кулис уже, зафиксировав момент броска, в ту, предполагаемую её точку приземления, мгновенно стартует группа ребят, артистов ансамбля. Это соревновательное столпотворение совершенно не слышно зрителю, мы, музыканты, предупредительно глушим его шумовыми эффектами. Благо, в этом месте танца кульминационный музыкальный и шумовой момент: взрывы, стрельба, вспышки…

«Вроде летит за кулисы…»

Мы, пассивные наблюдатели, активно болеем за успех операции. От того, кто добудет окурок, зависит — кому из нас, музыкантов, возможно, удастся, по-дружески, пару раз курнуть.

«Эх, пожалуй, недолет!»

Матрос, на сцене, в геройском порыве, бросается со связкой гранат на врага, подрывая их вместе с собой и… В этот момент, как всегда, неожиданно для зрителя, гаснет весь свет. На сцене и в зале наступает абсолютная тьма… Но, недолго. Через четыре-пять секунд, свет вновь ярко вспыхивает… Перед зрителем опять величественная скульптурная композиция героев моряков. Как было и в начале танца. Но, одновременно с этим, на глазах у всех зрителей, на ярко освещенной сцене, за спиной застывшего монумента славы, трое наших ребят, на четвереньках, чуть ли не с середины сцены, шустро крутя круглыми ягодицами задниц, туго обтянутыми армейским сукном, спешно и в панике, уползают с поля только что прошедшей геройской «битвы».

— Ё…!

Засветились! А один, четвертый — вообще, козёл! — ещё по-инерции, с зажмуренными глазами, от рано вспыхнувшего для него яркого света, продолжает ещё шлёпать по сцене руками, в поисках упавшей папиросы — опоздал! Увидев себя на ярко освещенной сцене, как муха на тарелочке, замирает столбиком, в позе изумленного суслика, и затем, в ужасе, в присядке, втянув голову в плечи, галопом, подхватывается за кулисы. Под гневное, естественно, и яростное шипение старшины и, ряда возмущенных безобразным поведением музыкантов-сверхсрочников:

— Пошёл… пош-шёл скор-рее. Идиот!

— Ну, оборзели… Ну, бля, срочники!

— Пш-шёл… быстрее, пшёл, пшёл!

Тцц!

Не хорошо получилось. Лажа, называется.

«Опять Пятин, гад, виноват! Не туда бросил, не точно!.. Хорошо, хоть не в зал запулил, как прошлый раз!» — Отмечаем мы, музыканты, глядя на кучку солдат-артистов, радостно и в обнимку быстро удаляющихся за кулисы. Не менее героически, извините, на наш взгляд, вытащивших из-под огня прожекторов, и глаз, желанную папиросу.

Под гром аплодисментов занавес закрывается, затем, сразу же снова открывается. На авансцене в глубоком поклоне стоят наши исполнители…

Аплодисменты. Аплодисменты. Аплодисменты.

Мы, скорее бросаем свои инструменты — сейчас номер чтецов — бросаемся вдогонку, может ещё и нам достанется, курнем?!

42. Про НЛО

— Чуваки, слышь хохма…

Сегодня понедельник, утро. Начало солнечного теплого июньского дня. Наши музыканты-сверхсрочники два предыдущих дня отдыхали и сегодня, в понедельник, на перекуре, собравшись в курилке, делятся впечатлениями о прошедших выходных. Здесь собрались почти все сверхсрочники и несколько нас, ожидающих «докурить» срочников.

— Ну, в общем, чуваки, завтра же суббота, да? Это я говорю про пятницу, — азартно и торопливо начинает младший сержант Смолин. Он, в отличие от всех, почему-то в фуражке, необычно заломленной на левую сторону головы, к затылку. — Я Афонину и говорю, чё дома-то сидеть? Давай, говорю, чувак, в кабак сходим. А что? Встряхнемся: кирнём, чувих снимем… Он мне, а деньги? А х…ли, говорю деньги? Деньги что навоз, сегодня нет, а завтра — воз! Во, говорю, смотри, мне Кабан долг вернул, и у Лёхи я ещё чирик стрельнул, — хватит. Он мне опять, а моя Валька? Я говорю, а х…ли, Валька? Скажешь, что на тревогу пошёл, и всё. Он опять: а как я ей это скажу, как?.. Не какай, говорю — это мы сделаем! Короче, мужики, я срочно договариваюсь с Петруней из второй роты… Ну, этот, вы его знаете! Петруня, корефан мой. Он еще на прошлой неделе с нами в Парке кирял. Помните?

— А!.. Мордастый такой… Ну-ну!..

— Баранки гну! Это ты мордастый, а он, между прочим, нормальный парень, и не такой жадный, как ты.

— Чуваки, глянь, это я-то жадный?

— Кабан, отъ…сь от Смолы, пусть рассказывает дальше. Давай, Смола, чеши. Что, что дальше?

— Петруня как раз помдежем по части заступил, чтоб, значит, часам к девяти вечера, он — втихаря, посыльного, ко мне и к Афоне домой прислал — боевая тревога, мол, труба зовёт, проверка, и всё такое прочее… Ну, как обычно, в общем.

— Ну, ну!..

— Баранки гну!.. Короче, чуваки, я, значит, вечером дома деловой такой — Таньке табурет, для понта, починил, чтоб теща не пиз… — Тут он, вдруг, замечает наши очень любопытные глаза и уши. — Так! Срочники, ну-ка, закройте на х… уши, или шли бы вы куда подальше. Не для вас тут рассказ!

Мы, срочники, не успеваем достойно отреагировать, за нас вступаются уже разогретые рассказом сверхсрочники: «Ты не отвлекайся, не отвлекайся, пусть салаги на ус мотают. Ещё спасибо потом скажут. Пригодится. Рассказывай давай. Чеши. Ну!»