Кирза

Может, и эти откормятся, когда послужат немного?..

Хотя вряд ли. Со жрачкой у нас херово. В апреле вообще кормили одной квашеной капустой и хлебом. На завтрак капусту подавали обычную, на обед — вареную, а на ужин, ее же, капусту, только жареную. Из хлеба пару недель вообще одну чернуху жрали. Воротили морды поначалу, потом точили, куда денешься.

Удивляют солдаты, которых переводят иногда к нам с Байконура. Те не только капусту уминают, а еще и за добавкой бегут. Едят они странно — наклонясь над тарелкой, быстро-быстро черпая ложкой. Левой рукой огораживают тарелку, словно боясь, что отнимут.

Их там, у казахов, похоже, вообще не кормили.

В чипке голяк полный, даже пересохшие «полоски» раскупили давно, а завоза все нет.

Спасает одно — хозяйственный сектор в военгородке, «шанхай». Куча сарайчиков и гаражей с погребами.

Осторожно подворовываем оттуда по ночам, не наглея. Если есть деньги, а с уходом старых они появились, просим водил закупиться в Токсово или Питере.

Подсобники из полковых чухарей-чумаходов сделались важными людьми, блатными.

Повара-шнурки, вчерашние духи, в силу вошли, ведут себя борзо, наглеют. Могут послать и старых своих — дело неслыханное раньше.

Сам о себе не позаботишься — на казенном харче долго не протянешь. Не самый хороший год для страны. Девяносто первый.

Кица заваривает в банке чай.

— Бля, даже не верится! — говорит он, откусывая прямо от батона колбасы. — Прикинь, мы с наряда сменимся, а в казарме — наши бойцы! Наши!

За окном КПП — яркое солнце. Зеленая ветвь березы, покачиваясь на ветру, шуршит по стеклу.

Настроение у нас приподнятое.

— Кица, ты бойцов будешь ебать? — спрашиваю я друга, открывая банку сгущенки.

Перестав жевать, Кица смотрит на меня несколько секунд.

— Ох, как буду! — наконец, отвечает. — Как и меня в свое время, так и я их. А ты что, нет?

Мотаю головой:

— Не, я не буду. У меня на мужской пол не встает!

Кица замахивается на меня батоном:

— Да пошел ты!..

Смеемся и смотрим на часы. До сдачи наряда — два с половиной часа.

Лето. Нежаркое в этом году, недождливое.

На майские щедро раздавали лычки. Арсен получил младшего, Колбаса стал старшим. Мне и двум хохлам — Свищу и Костюку — повесили по сопле на погон. Дочери у моих родителей нет, так что будет сын ефрейтор.

Из новшеств — весной всех переодели в «афганку», и теперь нас трудно отличить от курсантов Можайки, наезжающих в часть на «войнушку». Но тем вскоре приказали нашить на погоны полоски и буквы «К», чтоб отличать все же.

Смешно — на мой взгляд, солдата по роже всегда видно.

Что злит — нам пришлось проходить полгода застегнутыми на крючок под горлом. В «афганке» крючка нет, и духам неслыханно повезло. Многие наши уже призадумались — как компенсировать несправедливость.

Вторая досада — в новой форме плоские пластиковые пуговицы. «Орден дурака» с пары раз не набьешь, как Роман у нас в карантине умел.

Кто-то в шутку предложил заставить духов пришить пуговицу от пэша — все равно все скрыто тканью. Посмеялись и снова задумались.

Седьмой час.

Наряд принимают шнурки — Белкин и Мищенко с Ткачом. Старшими у них Мишаня Гончаров и Сахнюк.

Сахнюк, как всегда, долго и нудно проверяет каждый закуток. Жадно поглядывает на свертки с хавчиком.

Оставляем смене половину раздобытого.

Сменившись, идем в казарму. Кепки у нас сдвинуты на затылок, на ремнях болтяются штык-ножи. Форма белесая, застиранная. Каждую неделю драили, с хлоркой.

Мы — черпаки. Бывалые солдаты.

И духи, в новеньких парадках гуляющие по части со своими родителями, это прекрасно видят. Смотрят на нас пугливо. Кто-то из них попадет к нам во взвод.

После ужина я, Паша Секс и Кица заруливаем в курилку. Там на лавочке небрежно сидит Череп, расстегнутый почти до пупа. На его погонах — сержантские лычки. Череп недавно вернулся из учебки.

— Ваши уже пришли? — пожимая нам руки, спрашивает Череп.

— Хер знает, наверное, пришли: — Паша кивает в сторону входа в казарму. — Вон, видал — Костюк утерпеть не смог, уже поперся «бачиты-шукаты».

Череп длинно сплевывает в сторону.

— Я своих уже видел. Чмошники одни: Одному даже въебать пришлось — тормозит, сука: Курить будете?

Череп протягивает пачку «Мальборо».

Под дружное «О-о-ооо!» угощаемся и усаживаемся рядом.

— Ты не круто начал, Санек, случайно? — говорю я Черепу. — Их родаки еще не все уехали: Потом, у людей присяга только прошла: Не порть им праздник: Помнишь, нас в первые дни ведь не трогали.

Череп резко разворачивается ко мне:

— Я случайно ничего не начинаю, понял? Или ты думаешь, я их конфетками угощать буду, да?

— Меня Скакун угощал. И ничего, не переломился:

Череп встряхивает челкой:

— Меня не ебет никакой там Скакун! У меня в роте будет по моим правилам! А этим чмырям только на пользу пойдет! Как там нас заставляли говорить, помнишь?

— «Нас ебут, а мы крепчаем», — киваю. — Такое не забывается.

— Вот и я о том же, — Череп встает. — Ладно, пора мне! — машет он нам рукой и направляется к казарме.

Дверь за ним захлопывается, и до нас доносится его зычный голос:

— Ду-ухи-и! Ве-е-шайте-е-есь!

Докуриваем и поднимаемся.

— Ну что, пошли и мы тоже? — подмигивает Кица.

В казарме нас встречает Костюк. Рот у него до ушей. Вид — самый счастливый.

— Ты тилькы подывысь! Це наши бойцы! — радостно гогочет Костюк и тычет пальцем в стекло бытовки. — Пидшываются! Можэ, и наши пускай пидошьют?

Сашко возбужден.

Это — переломный момент в нашей службе. Мы — самый злой народ в армии. До хуя прослужили, до хуя осталось.

А это — наши бойцы. Вешайтесь, духи:

— Пойдем, Сашко. Пощупаем братву.

Заходим в бытовку.

Бойцы, как один, откладывают кителя и встают.

Лица — рыхлые, бледные и настороженные. Какая-то угодливость в их глазах. Блядь, неужели, мы такими же были год назад?.. Быть такого не может:

Может. Так оно и было.

Они не лучше и не хуже. Они — бывшие мы.

Именно за это начинаешь ненавидеть их.

Вид у меня правильный. «Афганка» расстегнута на три пуговицы. Ремень, где ему и положено. Надраенная и сточенная до гладкости бляха загнута по-черпаковски. На сапогах — подковки. Ими-то я и царапаю паркет бытовки, проходя к окну.