Кирза

В умывальнике — очередь. «Мандавохи» переводят своих. У каждой раковины, вцепившись в нее и зажмурясь, стоят бойцы. Получившие свое отбегают в сторону и прислоняются задницей к холодному кафелю.

Через три дня — баня. Как обычно, после таких дней, полная сине-черных отпечатков блях.

Отводим своих в сушилку — там свободнее.

Отвешиваем каждому положенные шесть раз.

Во время процедуры в сушилку заходят Арсен и Костя Мищенко. Прибежали с КПП, с наряда. Слухи по части быстро расходятся. Прознав о переводе, эти двое не утерпели до вечера. Понимаем их — сами ждали момента, когда становишься полноправным черпаком.

Покончив с бойцами, расстегиваем им крючки на пэша. Угощаю новоиспеченных шнурков сигаретами.

— Ну что, Кувшин? Постарел, да? — спрашиваю сидящего с блаженным видом на ледяном подоконнике бойца.

— Хуйня. Я думал — больнее будет…

— Ну, вот придут весной твои духи — покажешь им, как надо. Ладно, шнурки — на выход все! Но помните — пока духи в казарму не придут — вы все равно младшие самые. Не охуевать чтобы, ясно? Придут духи — их всему учить будете. Если что не так — пизды на равных получите.

Мне кажется, я почти дословно повторяю обращение к нам Бороды той ночью, когда мы стали шнурками.

— Ну шо, кабарда… — Кица щелкает ремнем. — Вставай в позу. Харэ в шнурках лазить.

Арсен смотрит на часы.

— Давай, по-быстрому. Мы ж в наряде.

— Куды ж тоби поспишаты? — смеется Костюк. — Ще цилый рик служыты…

***

У новых осенников закончился карантин. Под вой метели прошла их присяга, в том же ангаре, что и наша когда-то. Только у нас летом дело было, и дождь хлестал. Мать приезжала ко мне, отец не смог.

Над плацем хлопает на ветру непривычный флаг — трехцветный. За время карантина текст присяги поменялся у духов трижды. Сначала учили старую, советскую. Потом прислали другой текст. Через неделю заменили на новый.

Всю осень никто вообще не знал, что говорить вместо «Служу Советскому Союзу!». «России» — непривычно, да и с хохлами как быть, молдаванами… Просто «спасибо» — вообще смех.

Этот призыв целиком из России. Ей, новой стране, они и клялись. Мы все гадали, не заставят ли нас заново присягать, с духами наравне. Почти все решили отказаться.

Но оставили, как есть. Замполит объяснил с суровой прямотой: «Все равно не служите ни хуя. Толку от вас никакого. Отбудете свое — и скатертью дорога».

Непонятно одно — зачем тогда нас держат тут…

В остальном — обычно все. В столовой праздничный обед, часть сумками с жратвой завалена. Все вычищено, убрано, спрятано. Папы-мамы по части с сынками шарятся, несмотря на мороз.

Все как обычно. Тогда лишь тоска другая была. Темная, густая. Сжимала, заливала. Омутом душу холодила…

Сейчас не так уже. Задубело внутри все, кирзой покрылось. Да и теперь-то что… Других очередь пришла тосковать.

Во взвод к нам дали пять человек. Откуда-то с Урала все.

Все повторяется. Когда-то мы стояли на взлетке, тоскливо глядя пред собой в никуда. Потом стояли осенники, среди них мои друзья Арсен и Костя Мищенко. Прошел длинный год и точно так же, с тем же выражением глаз стояли наши бойцы — Кувшин, Надя, Макс, Гудок, Трактор…

Отслужившие полгода, сейчас они, сдерживая радость, поглядывают на прибывших. И хотя им летать еще до нашего дембеля, все же будет полегче. Как сложилась судьба Нади, мы не знаем. От него нет известий, если верить Кувшину, единственному его другу.

Среди бойцов один — особый. Чучалин, из Челябинска. Неприметный щупленький парнишка. Маленький острый подбородок, уши торчат, голова лысая. Вроде такой же, как все. Но не совсем.

Женатый, с одним ребенком. Жена беременна вторым. А парню всего-то восемнадцать лет.

По положению, с двумя детьми на службу уже не призывают.

Сидим в бытовке, единственном теплом помещении казармы. Радиатор здесь слабо булькает и не протекает почти.

В стекло окна будто крупу манную кто-то горстьями швыряет. Метель вторые сутки.

Вечер. Скучно.

Насыпаю заварку в «чифир-бак».

— А что у нас там этот многодетный? — вдруг спрашивает Паша Секс.

Сашко Костюк, вытыкает из розетки «Харьков», оглаживает свою рожу, больше похожую на топор-колун, открывает дверь и зовет бойца на беседу.

Тот входит, бледный, напуганный.

— Как же ты попал сюда? — спрашиваем.

Чуча радуется, что разговор не о «залетах». Пожимает плечами:

— Военком сказал: «Сейчас у тебя один. Второй будет ли еще — неизвестно. А приказ на тебя есть. Вот, — говорит, — родит жена, тогда и домой отправишься».

— Вот ведь суки бывают! — качает головой Костюк.

— А ты шо, закосить не мог, до весны? — спрашивает толстый Кица.

Чуча лишь опять пожимает плечами.

Кица раскладывает на «гладилке» свой китель. Плюет на подошву утюга и задумчиво прислушивается к шипению.

— Ну ты и мудак… — усмехается, наконец. — Причем дважды.

Боец виновато кивает.

— Ладно, иди пока, — отпускаем его. — Папаша…

Пьем чай с засохшими пряниками. Вкус у них — будто кусок дерева грызешь.

Спать не ложимся — сказали, сегодня всех повезут на уголь, если вагоны придут.

Может, топить будут лучше после. Хотя вряд ли. В прошлом году постоянно на разгрузку ездили. Как был дубак в казарме, так и остался.

Уголь — это очень херово. Уголь — ветер и холод. Темень. Гудки тепловоза. Блики прожектора на рельсах. Лом, высказьзывающий из рукавиц. Мат-перемат снующих повсюду ответственных «шакалов». Не спрятаться, не свалить в теплое место — некуда.

Греешься долбежкой мерзлой черной массы. Скользишь сапогами. Скидываешь бушлат — жарко. Сменяешься. Одеваешься опять и идешь на погрузку. В ожидании кузова жмешься к соседям возле непонятной бетонной будки. Дрожишь, чувствуя, как остывает на ветру пот и немеют пальцы в сапогах…

Так было в прошлом году.

Так будет и в этом. На угле особо не закосишь. Сегодня старшим — ротный «мандавох» Парахин. Вечноугрюмый шкаф в шинели с лицом изваяния с острова Пасхи. Парахин знает нас всех по призывам. Никогда не ставит на один вагон старых и молодых. Каждому выделяет свой. Сам же расхаживает вдоль путей, следя за работой.

В бытовку заглядывает лейтенант Вечеркин, ответственный.

— Давайте, закругляйтесь. Отбой. Угля не будет сегодня.

Вот оно — солдатское счастье.