Китаец
Шрифт:
Нынешний подъем крестьянского движения — огромное событие.Эти слова эхом отдавались в мозгу, когда она вышла из гостиницы, где у входа стояли на страже безмолвные и очень молодые парни в зеленом. Широкая многополосная улица. Повсюду автомобили, велосипедов почти не видно. По сторонам магистрали — большие банковские комплексы и книжный магазин в целых пять этажей. Возле магазина — люди с большими пластиковыми мешками, полными бутылок воды. Уже через несколько шагов у Биргитты защекотало в горле и носу от загрязненного воздуха, а во рту возник металлический привкус. Там, где зданий еще не было, тянулись ввысь стрелы высоких строительных кранов. Она попала в город, охваченный суматохой огромных преобразований.
Одинокий мужчина, тянувший тележку, на которой громоздилось что-то вроде пустых куриных клеток, словно бы очутился здесь по ошибке, пришелец из другого времени. В остальном
А чего она ожидала? Без малого сорок лет минуло с весны и лета 1968 года, когда ее обуревал страх, если не сказать ужас, что она недостаточно прониклась чистотой учения, затем в августе внезапный роспуск, последующее облегчение, а следом огромная пустота. Она словно бы выбралась из душных дебрей в холодную, черную как ночь пустыню.
В конце 1980-х они со Стаффаном съездили в Африку, где, в частности, побывали у водопада Виктория на границе Замбии и Зимбабве. И вместе с друзьями, работавшими там в замбийском Медном поясе в рамках помощи африканским странам, провели часть времени в путешествии, похожем на сафари. Когда они очутились в окрестностях Замбези, Стаффан вдруг предложил сплавиться через пороги к водопаду Виктория. Она согласилась, но побледнела, когда наутро все собрались на пляже, чтобы получить информацию, встретиться с проводником резиновых лодок и подписать бумаги, что они предпринимают этот сплав на свой страх и риск. После первого порога, считавшегося самым пустяковым и наименее сложным, Биргитта поняла, что никогда в жизни не испытывала такого страха. Она думала, что рано или поздно они перевернутся на одном из следующих порогов и она угодит под перевернутую лодку и наверняка утонет. Стаффан сидел, крепко вцепившись в веревочный релинг резиновой лодки, с загадочной улыбкой на губах. Потом, когда все было позади и она чуть в обморок не упала от облегчения, он объявил, что не очень-то и боялся. То был один из немногих случаев в их семейной жизни, когда она поняла, что он сказал ей неправду. Но спорить не стала — хорошо, что все кончилось благополучно и лодка не перевернулась ни на одном из семи порогов.
Сейчас, стоя перед гостиницей, Биргитта думала, что именно так, как во время жуткого сплава через пороги, она чувствовала себя весной 1968-го, когда вместе с Карин втянулась в бунтарское движение, которое на полном серьезе считало, что шведские «массы» скоро восстанут и начнут вооруженную борьбу против капиталистов и классовых изменников, сиречь социал-демократов.
Она стояла перед гостиницей, смотрела на раскинувшийся вокруг город. Полицейские в синей форме работали попарно, регулируя плотные потоки транспорта. Ей вспомнилось одно из самых нелепых событий бунтарской весны. Вчетвером они готовили проект резолюции по какому-то вопросу, который она начисто забыла. Может, речь шла о намерении разбить движение ФНО, которое в те годы охватывало в Швеции все более широкие массы народа, может, о протесте против войны США в далеком Вьетнаме. Готовая резолюция начиналась фразой «На массовом митинге в Лунде принято следующее постановление».
Массовый митинг? Из четырех человек? Тогда как «нынешний подъем крестьянского движения» на самом деле говорил о сотнях миллионов людей, пришедших в движение? Как три лундские студентки и один ученик аптекаря могли считать себя массовым митингом?
Карин Виман в тот раз тоже участвовала. Пока работали над резолюцией, Биргитта рта не открывала, испуганно забилась в угол, мечтая стать невидимкой, а вот Карин нет-нет да и сообщала, что согласна с доводами остальных, поскольку они все «правильно проанализировали». В ту пору, когда шведские массы должны были вот-вот выйти на площади, скандируя высказывания великого китайского вождя, все китайцы в представлении Биргитты были одеты в серо-синюю униформу, в одинаковые кепки, носили одинаковую стрижку и ходили, озабоченно наморщив лоб.
Временами, когда ей в руки попадал экземпляр иллюстрированного журнала «Китай», она удивлялась неизменно одинаково краснощеким людям, которые с пылким воодушевлением и блеском в глазах тянули руки вверх, к божеству, сошедшему с небес, к Великому Кормчему, Бессмертному Учителю и проч., к загадочному Мао. Впрочем, особой загадочностью он не отличался. Как показало будущее. Этот политик необычайно
тонко чувствовал происходящее в гигантском китайском государстве. Вплоть до обретения независимости в 1949 году он был одним из тех уникальных вождей, что изредка появляются в истории. Правление же его принесло много страданий, хаоса и смуты. Но что он подобно современному императору восстановил Китай, который ныне становится мировой державой, никто у него не отнимет.Сейчас, у сверкающей гостиницы с мраморными порталами и элегантными администраторами, говорящими на безупречном английском, ей казалось, будто она перенеслась в мир, о котором совершенно ничего не знает. Вправду ли это то самое общество, где подъем крестьянского движения был огромным событием?
Сорок лет прошло, думала Биргитта. Больше жизни одного поколения. Тогда меня, как муху на сахар, заманили в секту вроде тех, что одержимы спасением души. Нас не призывали совершить коллективное самоубийство, оттого что близок Судный день, нас призывали отказаться от своей индивидуальности в пользу коллективной одержимости, где маленькая красная книжечка заменяла всякое просвещение. В ней содержалась вся мудрость, ответы на все вопросы, выражение всех социальных и политических утопий, какие нужны миру, чтобы от нынешнего этапа шагнуть к другому, который раз и навсегда поместит рай на земле, а не на далеких небесах. Но мы совершенно не понимали, что фактически текст состоял из живых слов. Цитаты не были выбиты на камне. Они описывали реальность. Мы читали цитаты, не читая их по-настоящему. Читали не трактуя. Будто маленькая красная книжечка — мертвый катехизис, революционная литургия.
Она взглянула на карту и пошла по улице. Сколько раз она мысленно бывала в этом городе, уже и не припомнишь. Тогда, в юности, маршировала, растворившись среди миллионов других, безымянное лицо, поглощенное коллективом, которому не смогут противостоять никакие фашиствующие капиталистические силы. Сейчас она шла как шведская судья средних лет, временно освобожденная от работы из-за повышенного давления. Неужели наконец-то осталось пройти всего несколько километров, чтобы очутиться в Мекке юношеских грез, на огромной площади, где Мао махал рукой массам, а вместе с тем и нескольким студентам, сидевшим на полу в лундской квартире и участвовавшим в серьезном массовом митинге? Хотя этим утром она чувствовала смятение, поскольку увиденное совершенно не совпадало с ее ожиданиями, она все равно была пилигримом, добравшимся до некогда желанной цели. Сухой, жгучий холод, она ежилась под порывами ветра, которые временами бросали в лицо песок. В руке она держала карту, но и без того знала, что идти нужно по этой широкой улице, никуда не сворачивая.
И еще одно воспоминание ожило этим утром. Ее отец-моряк, прежде чем погиб в бурных волнах бухты Евле, побывал в Китае. Она помнила резную фигурку Будды, привезенную оттуда и подаренную матери. Сейчас фигурка стояла на столе у Давида, который выпросил ее себе. Студентом он склонялся к буддизму как к выходу из кризиса — из юношеского ощущения бессмысленности. Никаких подробностей по поводу религиозных устремлений она от Давида никогда не слышала, однако деревянную фигурку он хранил. Кто рассказал ей, что фигурка китайская и привезена отцом, она не помнила. Может, тетка, сестра отца, говорила, когда Биргитта еще была маленькая.
На этой улице она вдруг ощутила близость к отцу, хотя в Пекине он наверняка не бывал, скорее всего его судно, плававшее не только в Балтийском море, заходило в один из больших портовых городов.
Мы словно незримая стайка леммингов, подумала она. Я и отец морозным утром в сером чужом Пекине.
Биргитте Руслин потребовался почти час, чтобы дойти до площади Небесного Спокойствия. Огромная площадь — она никогда не видала такой. Вышла она туда через путепровод под Цзянгумыньнэй-Дайцзе. Вокруг кишел народ, когда она зашагала через площадь. Повсюду фотографируют, машут флажками, множество продавцов воды и открыток.
Биргитта остановилась, огляделась по сторонам. Над головой пасмурное небо. Чего-то недостает. Лишь немного погодя она сообразила чего.
Мелких птиц. Или голубей. Здесь вообще ни одной птицы. Только люди, толпы людей, которые даже и не заметят, здесь ли она или уже исчезла.
Ей вспомнились фотографии 1989 года, когда студенты вышли на площадь с требованиями расширить свободы мысли и слова, но демонстрацию разогнали танками, причем многие демонстранты были убиты и искалечены. Вот здесь стоял человек с белым пластиковым пакетом в руке, думала она. Весь мир видел его на телеэкранах и затаил дыхание. Он стал перед танком и не двигался с места. Точно маленький незначительный оловянный солдатик — олицетворял все сопротивление, на какое способен человек. Когда танк пытался проехать мимо, он передвинулся. Что случилось дальше, Биргитта не знала. Следующий кадр не видела. Но раздавленные гусеницами и расстрелянные солдатами люди были реальны.