Китайские миллионы

Метис видел это. — Second (второй?) — спросил он, ухмыляясь, Будимирского.

— Yes! — ответил авантюрист и, зная преданность метиса его молочной сестре, добавил: — Now miss Iza is revenged!7

«Свободен, свободен, свободен» думал убийца. Ни малейшей тревоги в окаменевшем сердце его не было; ему казалось, что все ему улыбается, что впереди его светлая, спокойная дорога к счастью, как он называл комфорт, богатство и широкую разгульную жизнь…

XIII. В европу! — Грандиозное пари

Утро вечера мудренее, — говорил Будимирский на другой день утром за кофе Изе, бледной, но спокойной и решительной, много передумавшей за ночь и на чем-то остановившейся.

Метис уже был готов и ждал приказаний на веранде. Будимирский, недолго думая, написал следующую депешу японскому консулу в Тиен-Тзине: «Размолвка кончилась, все препятствия к нашему браку вами теперь устранены. Чудная женщина вами присланная, примирила нас, затем отправилась на родину кончить денежные расчеты и исполнить долг, — поклониться предкам на их могилах. Управляющего донесение получено, уничтожено дождем только несколько слов. Завтра мы едем в храм. Дальше что будет, не знаем. И ждем ваших отеческих приказаний. Брат едет в Лондон учиться. Сообщаю имя вашего должника Дюбуа».

— Прочти! — передал он написанное Изе.

— Ничего не понимаю, ерунда какая-то! — ответила она, прочтя телеграмму от слова до слова.

— Наложи этот трафарет, — предложил Будимирский.

Иза покрыла депешу трафаретом, найденным в чемодане Хако. Большинство слов покрылось, а в вырезанных квадратах оставались лишь следующие:

«Препятствия устранены, женщина отправилась к предкам, донесение уничтожено, едем дальше, ждем приказаний. Лондон имя Дюбуа».

Иза поняла, но не разделяла радости Будимирского.

— Понимаешь? Я теперь буду все знать, что они там предпринимают, буду держать их в руках своих и буду совершенно безопасен.

— И будешь лгать и лгать… Когда же это прекратится?

— Очень скоро, милая моя. Когда в Париже и Лондоне я получу свои деньги и умело помещу их, я успокоюсь, стану не Дюбуа, а каким-нибудь южно-американским или польским миллионером и заживу как владетельный князь со своею княгиней…

Будимирский потянулся к Изе.

— Которую ты променяешь на первую встречную… гейшу или кокотку парижскую…

Авантюрист побледнел, но быстро пришел в себя и, горячо целуя Изу, прошептал: — Ревнуешь? Значит любишь… Нет, я не изменю тебе никогда, увидишь…

Зная цену его обещаниям, Иза вздохнула только.

— Ты в самом деле думаешь ехать?

— Да. Скажи феске твоей, чтобы она справилась, когда уходит первый французский пароход…

— А если завтра?

— Ну тогда завтра и отправимся, — что тебя удерживает? Сборы не велики. Возьми белье да два платья, — там все будет…

— А если я не поеду?

— Ты? — Будимирский пристально взглянул ей в глаза и раздельно произнес, не спуская с нее глаз: — Ты по-е-дешь…

Веки ее вздрогнули, а по всему телу пробежала дрожь…

— Я пошутила, — со вздохом прошептала она.

Будимирский точно предчувствовал. Вернувшийся к обеду метис принес квитанцию с телеграфа и известие, что «Indo-Chine» отправляется с рейда дополнительным против расписания рейсом сегодня в 10 ч. вечера.

— Ну, что же, укладывайся с Богом, — радостно воскликнул Будимирский.

От такой неожиданности вся решительность Изы сразу упала… Она ухватилась за последнюю соломинку. — А как же усы твои, — спросила она, — ты же говорил, что не выедешь, пока они не подрастут?

— Немного подросли уже и потом… я первую неделю на пароходе не буду выходить из каюты, сядем же мы на стимер ночью… Хочу выехать поскорей; мне климат здешний нездоров, — улыбнулся Будимирский и добавил: — в дорогу, в дорогу, укладывайся!

Ему самому уложиться слишком легко было, в чемодан покойного Найта нужно было сложить лишь несколько пар белья да драгоценную для него серию всякого рода чужих и фальшивых документов, самые сокровенные из которых пошли, однако, не в чемодан, а в «черед» с чеками и крупными банковыми билетами. Что касается костюма, то он довольствовался тем, что на нем, — путь лежит сперва к югу, недели 2–3 они пройдут под тропиками. Даже и в Сайгоне, Сингапуре или Коломбо он купит себе, что нужно, в Бриндизи же, выйдя на европейский берег, оденется по-зимнему — будет уже декабрь месяц.

Словом, авантюрист, по обыкновению, не задумывался и готовился к четырехнедельному плаванию, как к загородной прогулке.

В свою очередь Иза шла, куда влек ее фатум, предопределение или приказание старцев-махатмов… Ей все равно было, и она молча наблюдала, как старуха-кормилица ее, плача и причитая, укладывала ее платья и белье в чемоданы… Не суждено ей пожить с Изой, которой она мать заменяла… не суждено… То с отцом по морям рыскала, потом с… мужьями… Два раза лишь здесь, на родине, побывала, да и то теперь не пожила, а так только заглянула, чтобы показать ей, старухе, какого молодца выудила где-то… Не сдобровать с ним Изе… ее старое сердце чует. Злодей он, — всего от него ждать можно и если он еще не убил никого, то убьет… Глаза такие… Отпустила бы его Иза на все четыре стороны да зажила бы в отцовском домике, а то… вон третьего дня, когда Иза в городе была, приезжал дон Андреа, — прямо говорил: женился бы. И что лучше: умен, пригож, богат, — второй игорный дом открывает и орден уже португальский имеет, — настоящий caballero…

А Иза, ни слова не слыша из этих речей, вперив глаза в одну точку, галлюцинировала…

Перед ней высилась крутая каменная стена, колоссальная скала, подымающаяся в далекую высь, блестящая, залитая горячим солнцем, а сзади ее та же скала падала в бездонную пропасть, из которой едва-едва доносился шум бешеного потока… Она стояла на дорожке, пробитой по щеке скалы, — дорожке, по которой только человек и мог пройти, перед входом в пещеру, стояла на коленях, умоляя разрешить ей войти в эту пещеру, уйти от мира, посвятить себя великой науке, очищению, приготовлению к вечной будущей жизни… Мольбы ее были тщетны… Старец, не выходя из пещеры, жестом отстранял ее и качал головой, как бы говоря: «Не время еще»…

— Учитель! Ради Всесильного, скажи мне одно лишь — настанет ли для меня это время, — воскликнула Иза полным голосом, и голова старца качнула утвердительно.

— Что ты, что с тобой, дитятко мое? — перепугалась старуха дуэнья.

— Ничего, ничего, милая, привиделось, — ободрила ее Иза, сразу успокоенная, обрадованная ответом. Она знала, что ей не привиделось, что, оставаясь здесь, она была там своим астральным телом, — она еще ощущала жар раскаленной солнцем скалы, чувствовала прохладу, веявшую из пещеры, аромат диких цветов, вившихся на скале… Но спокойствие ее было минутное, — она поняла, что делает старуха, вспомнила Будимирского, кровь, предстоящее ей неизвестное, быть может, гнусное, отвратительное будущее, и снова на нее столбняк напал и снова она, бросив окружающее, перенеслась туда… Теперь она стояла с другой стороны скалы, в священной роще, у дверей маленького грубо сложенного из камней храма, перед тем же старцем с омертвевшим лицом аскета, на котором огнями горели глаза лишь…

— Ты знаешь, как я страдаю, — молила она его, — ты знаешь, что я вынесла и что еще вынесу, покорная воле судьбы. Ты успокоил меня, сказав, что я вернусь сюда, но окрыли же мою надежду на эту уверенность, скажи еще мне, доверши милость твою, — скажи, скоро ли я вернусь сюда, долго ли мне еще страдать. Ты можешь это, и от знания этой тайны будущего моя покорность не изменится… Подыми завесу эту…

Старец опустил голову, долго молча смотрел в землю, долго смотрел потом в глаза вопрошавшей и ответил: