Клад, который не достался никому

Опера из области приказали Сереге везти его в отдел, а сами отправились в Митькин дом делать обыск. Через полчаса они привезли потрепанные окровавленные штаны и нож, якобы закопанные в сене на чердаке.

Показали эти вещественные доказательства Митьке. Безучастное выражение его лица не изменилось. Областные милиционеры стали его допрашивать, и он послушно кивал головой. Он готов был, что угодно подтвердить, лишь бы его скорее отпустили к Рыжему, где его ждала выпивка. Многолетний опыт научил его, что если он не употребит вовремя спасительную жидкость, то будет обречен на тяжкие страдания. И предчувствуя их, Митька послушно кивал на вопросы милиционеров, которые были риторическими: «Твои штаны? Нож этот видел?».

Он безропотно, не читая, подписал протокол. После чего его, крайне изумленного, заперли в комнатенке, служившей камерой предварительного заключения. Он так и не понял за что. Серегу отпустили домой, поблагодарив за добросовестную службу.

– Что сделаешь, Петрович?? Начальство, ему виднее, оно все равно своего добьется, а спорить, доказывать – неприятностей себе наживешь.

– Серега, мать твою… Что ты мелешь? Какой из Митьки убийца, да и за что он их убил? – вспылил Петрович.

–Завтра скажет, за что? Господи, Петрович, чего ты распаляешься, для вас с Надеждой Митька – только обуза. Сколько денег на него переводите….

– Не тебе это, Серега, решать, а тем более не этим блюстителям из района

Петрович не смог скрыть обиду. Готовность напарника беспрекословно принять несправедливость, подчиниться произволу вызывала у него глубокое призрение.

Жизненный опыт научил его терпимости и снисхождению к человеческим недостаткам. Поэтому обычно, не одобряя поступки и взгляды Сереги, он не считал себя вправе его воспитывать и упрекать. Но сейчас напарник, предавший его, еще и советы давал.

–Неужели, дубовая твоя голова, ты не понимаешь, что дело не в Митьке? А в том, что эти «представители закона» поступают бесчестно и незаконно. Подкидывают улики, подтасовывают признания. А ведь на месте Митьки мог оказаться любой, даже ты, например, или кто-то из твоих родных.

–Ну, Петрович, что мы можем сделать? Зачем тебе поперек начальства идти, и так Никола на тебя зуб держит?

Сколько раз слышал эти рассуждения от людей. От родных, соседей, коллег, свидетелей по делам. Они были готовы смиряться с несправедливостью, если она исходит от власть имущих. Неготовность и, что особенно страшно, нежелание защищать истину, безвинного, даже самого себя стали жизненными принципами большинства.

Утром Петрович поспешил в милицию – объясниться с начальником и поговорить с Митькой. Надо выручать бестолково шурина. Ради Надюши. Да и не мог он принять такую очевидную несправедливость, кого бы она ни касалась.

Подходя к зданию милиции, он увидел в окне, что дежурный милиционер, заметив его, стал куда-то звонить по внутреннему телефону. И не нужен был многолетний опыт розыскной деятельности, чтобы догадаться кому.

Петрович прибавил шагу, но Никола уже торопливо выходил ему навстречу из кабинета, нахлобучивая фуражку.

– В курсе я, в курсе, Петрович, все знаю,– не ожидая вопроса, забухтел он, – но ничем не могу помочь, ничем. Дело взято под контроль областным начальством и следователь оттуда. С ним и говори. А я бессилен, совершенно бессилен.

Петрович проводил его взглядом: толстые складки на шее, зад шире плеч, фуражка на самой макушке, пухлые щеки сзади видны. Шажки торопливые, мелкие – ставить ноги шире мешают жирные ляжки.

«Убегает. Боится меня? Всех в страхе держит, а меня, милиционера рядового, пенсионера почти, боится. Глаза отводит. Сам трус и всех в страхе держит», – со злорадством подумал он.

Он вернулся к дежурному, попросил открыть «обезьянник», тот неуверенно пожал плечами, но ключи все-таки дал. И попросил: «Ты, Петрович, недолго. Начальство недовольно будет, мне потом отдуваться».

«Вот и этот боится», – подумал уже с горечью Петрович. Он открыл старые, железные, много раз крашеные двери. Из сумрачного помещения пахнуло затхлостью. Сквозь маленькое, закрытое проржавевшей решеткой окошко с трудом пробивался свет пасмурного утра.

В углу – деревянный настил. На нем темнела фигура Митьки – единственного задержанного. Он лежал, скрючившись, и безучастно повернулся на стук открываемой двери и ,увидев Петровича, поднялся. Они пожали друг другу руку – сколько лет они не делали этого. Митька был трезв, и от этого непривычного состояния мрачен и раздражителен.

– Ну что ж ты, Дмитрий, признание подписал? Теперь будет тяжеленько тебя отсюда вытащить.

–А… – Митька махнул рукой.– Мне на роду написано себя погубить.

–Да, возразить нечего: ты старался. Что теперь делать будем?? Завтра же откажись от своей подписи, скажи, пьян был, ничего не помню.

– Ты думаешь, выпустят меня отсюда?

– Попробую добиться,– вздохнул Петрович.– Главное ни в чем больше не сознавайся и ни с чем не соглашайся. Уступишь, на тебя повесят все глухари в районе.

–Я, Миша, иногда по несколько дней не помню, что делал, куда ходил.

–Ты что веришь, что это ты сходил к Стоячему и в состоянии беспамятства убил трех здоровых мужиков?

– Ну, это вряд ли….

–Митька, побойся Бога, – чуть не взорвался Петрович.– Очнись, подумай о своей судьбе.

–Ты бы сбегал, принес мне бы …..

–Не рассчитывай. Сиди и думай, что тебя ждет, если не откажешься от признания. У нас, если ты не в курсе, смертная казнь не отменили. В единственной стране Европы – на твое «счастье».

Митька тоскливым взглядом обвел место своего заключения. Было понятно, что столь далекая перспектива его сейчас беспокоила намного меньше, чем еще один день, проведенный в вынужденной трезвости. Он повесил голову. Полуседые, растрепанные, давно не стриженные и немытые волосы. Он вызывал брезгливость, а не сочувствие.

Петрович вышел из милиции расстроенный. Как описать Наде ситуацию, чтобы она снова не проплакала весь вечер, как вчера. И ему самому придётся доказывать невиновность Митька. Его «признание» поставило крест на всех следственных действиях.

Зазвонил телефон – в соседнем селе с фермы украли корову.

Конец ознакомительного фрагмента.