Клад

И дверь на крюк со смаком щелк!

Про самогон можно было и не упоминать – дух в комнате стоял такой, что я подумал: да тут и пить-то ничего не надо, минут десять подышал и пьян в стельку. На столе керосиновая лампа, клеенка и сверху полотенце в розочках – видно, в честь меня, для особого шика. Хлеб, с полкило сливочного масла на тарелке, вареная картошка, соленые огурцы, грибы, две открытых консервных банки – кильки в томате, вилки, ложки и три граненых стакана с ободочком. Николай с довольной ухмылкой сидит на табуретке между столом и плитой. Уйти никакой возможности. Я засунул свой бессмысленный пакет на вешалку и сел на поставленный Наташкой стул.

Коля встал, взял со стола стакан и начал шуровать у плиты. В темноте различалось на ней в углу что-то круглое, вроде бочонка, лежащего боком на подставке; рядом бидон, два ведра, какие-то трубки. В нижней части бочонка, видимо, был кран, потому что Николай сделал поворачивающее движение, нацедил полный стакан и протянул мне:

– Дорогому гостю самое почетное, первач! Ух-х! Даже на расстоянии запах от этого стакана шел такой, что ком подкатывал от желудка к горлу, а когда я принял его в руку, то мог только сжимать зубы и беспрерывно глотать слюну. Коля тем временем налил полные стаканы себе и Наташе. Она: Ну, Алексей Григорьевич, дорогой мой, будь счастлив, и смотри! До дна! Дурацкое дешевое самолюбие требовало «не ударить в грязь лицом», и я, пожелав хозяевам здоровья, стал глотать жуткую сивуху, но, как ни терпел, треть стакана осталась недопита. Зажевал огурцом, заел хлебом с маслом и буквально чудом удержался от рвоты. Пил я прежде самогон несколько раз, но это ж был напиток прозрачный, почти без запаха, даже, пожалуй, и вкусный, а этот… слов не подобрать.

Посетовав на меня, Коля с Наташей свои стаканы осушили, что называется, одним махом, крякнули, закусили, и пошло «веселье».

Шутки, анекдоты прямотой и сочностью не уступали загибам Петра Великого; невольно вспомнилась мне бравада десятилетних мальчишек в нашей школьной уборной. Хозяева хохотали, я из вежливости улыбался. Кое-что даже вставил в разговор, правда, не вполне в том стиле; немного, вроде, и посмешил. Все шло своим чередом. Они пили полстаканами, я маленькими глотками, закуска, хоть не «на ура», но шла.

С ритуальной неизбежностью наступила песенная пора. Николай достал из-за ширмы гармонь… Пели и про «горе горькое», и про «молодого краснофлотца», и про «тех, кто командовал ротами». Пели, поднимали тосты.

Наконец, Коля перешел к любимому:

Ах, Семёновна, трава зелёная…

Что-то есть в этой «Семеновне» забубенное, и хватающее человека, если можно так выразиться, за самое глубокое нутро. Особенно, когда шумит в голове, и уже не чувствуется никакого сивушного запаха, ни табачного дыма, не замечаешь ни грязи, ни объедков на столе, и улыбка Наташи не кажется неприятной, смешной, а просто доброй. Давно уж перестал я себя клясть, что засел здесь.

Чередуясь, они шпарили частушки, одну за другой, а Наталья, придерживая двумя пальцами платок за уголки, приплясывала:

Ишь, Семеновна, какая бойкая!Наверно, тяпнула стаканчик горького…Одену платьице, одену белое.Эх, война, война, что ж ты наделала…Ты не стой, не стой у окон моих.Я не пойду с тобой, ты целовал других…Самолет летит, крылья стёрлися,Мы не звали вас, а вы припёрлися!

Тут Наташа села, хлопнула в ладоши: Григорьич! Дорогой! Это не про тебя, не подумай. Ты у нас самый приятный гость. Я поднял руки: Да ты что, Наташенька. Вам приятно, значит и я рад… Вот уже как заговорил-то.

А они дуэтом песню:

На деревне жили Нюра с МанеюЛюбили мальчика, звали Ванею…Весна пришла и цветы цветут.Цветы цветут и ручейки бегут.А где цветы цветут, где ручьи бегут,Нюра с Манею туда гулять идут….

Гармошка переливала задушевный мотив, Коля с Наташей подстукивали валенками об пол:

Тут засверкал топор, упала Манечка,И только крикнула: Прощай, мой Ванечка!

Внезапно Коля оборвал и повернулся к Наташе:

– Вот что ваше бабство творит, на любую подлянку готовы.

Наташка взбеленилась:

– Я? На подлянку? Это ты, свинья, скотина, сволочь! Только и знал, что немок трахать. А теперь на меня грязь вонючую льешь?

– Очумела? Не трахал я немку! Из-под зверства вытянул…и ты это знала.

– Ха! Вытянул… Вытянул, да и протянул, гад!

– Ну, ты и сука, ну и сука! Мне срок, будь здоров, эти волки впаяли, что простить не могли! Ты ж знала, знала, всё знала! Оглоблина дурная! И делать ничего над собой тебя никто не заставлял. С больной головы…

– Не знала! Верила – не верила, верила – не верила…

– Не знала?! Не верила?! Какого хрена тогда мне письма отправляла?

Наташка впала в истерику и зарыдала, заколотила по столу.

Николай заорал: Прекрати! Ты что? Гость сидит, врач! А ты? Дурында стоеросовая. Ну-ка, сидеть на попе ровно!

Наташа выпрямилась, зашмыгала, потерла глаза кофтой:

– Ладно… Алексей Григорьич, забудь… проехали.

Я молча кивнул.

– То-то – сказал Николай, растянул гармошку и тихонько запел другое – печальное, старинное:

Хлеба, хлеба не пекла, печку не топила.Мужа с раннего утра в город проводила.Два лукошка толокна продала соседу,И купила я вина, созвала беседу.Веселилась я, пила, напилась – свалилась,В это время в избу дверь тихо отворилась.

Наташка стала подпевать.

Я с испугу во дверях увидала мужа,Дети с голоду кричат и дрожат от стужи.Посмотрел он на меня, покосился с гневом,И давай меня стегать плёткою с припевом:Как на улице мороз, а хата не топлёна.Хата не топлёна, хлеба не печёны.У соседей толокно детушки хлебают.Отчего же у тебя плачут, голодают?

Опять завсхлипывала Наталья. На этот раз Коля не кричал, ничего не говорил, продолжал что-то тихо наигрывать.

Я почувствовал – пора! Привстал: – Пойду, уже поздно.

Наташа моментально вскочила:

– На посошок!

И Николай:

– Категорически!

Пожелал я им здоровья, сказал спасибо и хряпнул отчего-то едва не целый стакан. Влез в полушубок, валенки и отправился.

– Доберешься сам? – кричали вдогонку, а я бодро:

– Да запросто, нечего делать.

На самом-то деле не так уж запросто вышло. Мотало меня из стороны в сторону. И падал, и вставал, и полз на карачках. В голове постоянно крутилась проклятая «Семёновна». Я все пел про себя. А ведь когда поёшь «про себя», гораздо сильнее это действует, чем вслух. Не замечали?