Кладбище балалаек

И тут её женский взгляд упал на Вовой принесённые наволочки. До этого она их держала в руках без внимания.

Да, таких наволочек видеть Ирине в жизни своей не приходилось даже в эпоху застоя развитого социализма. Цвет они имели тёмно-серый, и жир на их поверхности блестел и лоснился.

И стало ей Вову жалко.

— Ладно, давай свой холодец, — сказала Ирина и поставила на стол рюмки-тарелки и всё, что для принятия пищи нужно.

И выпила она с Вовой водки, холодца поела — вполне съедобный холодец оказался, — дала ему впервые в жизни, из жалости и печали, так сказать, по-родственному, как мать, а завтра на работу не пошла. Поскольку выходной у неё был завтра по графику. А Вова неизвестно куда пошёл, так как ему вроде тоже никуда не надо было идти, он свободен был от всего и от всех временно. Но он пошёл. «Может, за второй тарелкой холодца?» — подумала Ирина.

И после его ухода трижды выварила она наволочки — в трёх водах с порошком. Постирала их вручную, накрахмалила, высушила и выгладила. Смотрит на них, любуется контрастом и думает: «Надо, — думает, — было их сфотографировать до стирки, и после стирки тоже сфотографировать. Или хотя бы взвесить».

Короче говоря, в этот день Вова больше не появился. И завтра не появился. А послезавтра Ирина снова на работу ушла. На сутки. Но он и после этих суток не появился. Вова. И после следующих. Пропал.

«Подарил он мне наволочки свои, что ли?» — спрашивала у себя Ирина. И в конце концов пошла Вову искать. Потому что не нужны были ей его наволочки на добрую память.

Приблизительно она, из Вовиных слов и рассказов, знала, где он жил, снимая квартиру на двоих с Валентиной, с которой у него — всё. А точно — не знала. Решила «найду, если что. А у Валентины новое Вовино место жительства выясню. Если, конечно, знает она, где он теперь холодец варит».

Двор Ирина нашла легко, всех, кто попался ей во дворе, опросила, и установила, где конкретно Вова с Валентиной проживал.

Позвонила в дверь. И её открыл, конечно, Вова. Собственной своею персоной, гад. Увидел Ирину, палец к губам приложил указательный и говорит без голоса:

— Тс-сс.

Ирина говорит:

— Что тс-сс? Что тс-сс? — и вошла, Вову с пути рукой устранив.

Понятно — сидит посреди квартиры тётка какая-то в халате и без макияжу. Ирина ей говорит:

— Здрасьте. Вы Валентина, с которой у Вовы всё?

А Валентина говорит:

— У кого это со мной всё? У него всё? Да я ему такое всё покажу — костей не соберёт.

Ирина говорит:

— Вова, у меня к тебе важное дело.

Вова говорит:

— На тему работы? — и моргает.

— Работы, — Ирина говорит. — Чего же ещё! — и достаёт из сумочки две наволочки. — На вот, это тебе Света с Зиной передали.

— Какая Света? — Вова говорит. — С какой Зиной?

— Обыкновенные. Ты что, Свету с Зиной забыл?

Свету Ирина на ходу придумала, экспромтом. Не говоря уже о Зине. Мол, пусть поломает свою голову, кто они такие, и Валентине своей пусть объяснит. Уязвила, в общем, Ирина Вову. И ей от этого стало легче. Легко — нет, не стало. Но немного легче — стало.

Если б ещё наволочки она не стирала, как последняя, вообще бы наплевала Ирина на Вову и его поступки необъяснимые, и забыла бы всё быстро и навеки. То, что дала она Вове, так мало ли кому она в жизни давала. Вовой больше, Вовой меньше — значения не имеет. Но если всем, кому даёшь, ещё и наволочки стирать…

И, невзирая на присутствие Валентины Вовиной и на Вову тоже невзирая, сорвалась Ирина, в руках себя не удержав, и закричала в пространство:

— Ну почему, — закричала, — меня все обманывают? Я им наволочки отстирываю, спирали на последние деньги покупаю — а они…

Что «а они», Ирина не сказала, смолкла.

Да и какая в хрена, если вдуматься, разница?

Четыре сантиметра

Так-то она была симпатичная, Люся. А после парикмахерской — если попадала стричься к Юле, а не к Ире, — даже и красивая. Да, можно сказать, что красивая. Поскольку и голову, и лицо Люси точнее всего характеризует именно этот эпитет — «красивые». Другое дело — независимое от совершенства головы, причёски и черт лица, — прихрамывала она. На всю правую ногу. И даже не прихрамывала, а припадала. Потому что правая нога была у неё по замерам на четыре сантиметра короче левой. Таким её одарила природа физическим недостатком и дефектом. Не самым, если объективно рассуждать, ужасным, но бесспорным и в глаза, особенно при пешем движении, бросающимся. Было б этих сантиметров поменьше — ну хотя бы три, — и они могли обеспечить совсем другую плавность хода. А четыре — это слишком много и слишком наглядно.

Конечно, горб, допустим, или слабоумие, или паралич какой-либо — гораздо более видные недостатки и более неутешительные. И Люся их была лишена напрочь. Но и без них никто её замуж за себя брать не стремился. Семён Чуев только примеривался к ней какое-то время. Как выпьет вина «Портвейн красный», так вроде ничего — любезен, побрит и прочее. Вплоть до того, что в горсад гулять под ручку — готов и на всё согласен. А если дать ему символически коньяку, то мог он произнести и заманчивую, бередящую кровь фразу: «А не предаться ли нам любви и тому подобному?» И знак вопроса интонациями обозначал Семён Чуев исключительно ради общечеловеческих приличий и дани правилам этикета. На самом деле он намекал Люсе на конкретное предложение, которое она принимать почему-то не спешила — наверно, по глупости. Но пребывая в трезвом уме, даже и Чуев смотрел на иноходь Люсину удручённо. И тяжело молчал. Потом, насмотревшись, когда проходили они мимо дворца бракосочетаний и иных актов гражданского состояния, сказал как бы невзначай:

— Нет, не могу я на этот безумный шаг пойти и отважиться. Поскольку, — сказал, — героически сопьюсь, если ежедневно стану остроту зрения в себе заглушать до расплывчатости.

И ушёл навсегда. Решительно. А другие и не приходили. Жулика Мишку Спайкина можно не учитывать. Хотя он однажды и приходил. Пришёл, а у Люси день рождения очередной, и в гостях одна соседка и одна сотрудница. Коллега, другими словами. Сидят, чай пьют, торт «Каприз» едят, беседуют, ведут себя тихо. Мишка увидел этот их нетрадиционный подход к празднованию и говорит:

— А где вино и другие приличествующие моменту напитки?

Люся ему говорит:

— Зачем нам вино? Нам и без вина хорошо и почти прекрасно.

А Мишка:

— Нет, — говорит, — так нельзя, потому что смотреть на вас мучительно стыдно. Давай мне как именинница десятку — я сбегаю! Это будет мой тебе скромный подарок.

Люся с гостьями своими культурно переглянулась и с их молчаливого согласия дала Мишке денег.

Мишка говорит:

— Жди меня, и я вернусь. А если не вернусь, — говорит, — считайте меня этим, как его?.. Педерастом!.. Не, не. Этим… Коммунистом. Во!

Сказал он так, взял деньги и не вернулся. Поэтому Мишку Спайкина можно не учитывать и во внимание не принимать. Не стоит Мишка Спайкин внимания, как не стоит вообще ничего — яйца ломаного, и то он не стоит.

И вот села Люся — после того, как дверь за Чуевым недвусмысленно захлопнулась, — и начала красивой своей головой думать: «Что делать, что делать? И что же мне теперь делать?» — долго и мучительно думала она, сидя, не приходя ни к чему. И всё-таки думала Люся не зря и не совсем напрасно, придумав в результате простую, в сущности, вещь — гениальную, как всё простое. Дать объявление она придумала. В газету. Мол, создам здоровую семью с человеком мужского пола, имеющим аналогичный дефект и серьёзные намерения. Брачного характера объявление, значит.