Классики и психиатры

Чижа и Трошина разделяли теперь не только профессиональные, но и политические взгляды. Чиж по-прежнему оставался лояльным режиму и считал революционеров «анархистами или политическими преступниками», чей разрушительный пыл «зависит от их болезненной организации». Революционная толпа казалась ему состоящей из алкоголиков и душевнобольных, а ее лидеры — вырождающимися⁸⁰.

С началом революции психиатры стали писать об увеличении числа душевных заболеваний, связывая это с ростом насилия на улицах. Заговорили, в частности, об особой категории — «революционных психозах», которыми заболевают в основном жертвы репрессий. В отличие от своих радикальных коллег, возлагавших ответственность за рост насилия на правительство, Чиж утверждал, что виноваты обе стороны, приводя случаи избиения толпой полицейского или священника. Он не принял категорию «революционных психозов», так же как ранее отверг другие категории — «тюремные» и «военные психозы», о которых говорили во время Русско-японской войны⁸¹. Он настаивал: «вопрос о сильных душевных волнениях как причине душевных заболеваний следует считать сданным в архив. Здоровые нормальные люди не могут заболеть душевной болезнью вследствие сильного душевного волнения». Чиж упрекал своих радикальных коллег за то, что они кроят этиологию душевных болезней по мерке своих политических симпатий, и предупреждал, что это «усилит недоверие публики к психиатрии»⁸². Он снова призвал отделить психиатрию от событий дня. Но, как это уже было в полемике по поводу Плюшкина, те психиатры, которые не могли и не считали нужным стоять в стороне от общественных событий, отвергли нейтралитет. В последующее десятилетие о Чиже было мало что слышно. В 1915 году он возглавил отделение Красного Креста на Западном фронте. Октябрьская революция застала его в Киеве; там, по-видимому, Чиж и умер или погиб в 1922 году⁸³.

«Человек психологический»

В 1909 году литературный мир и «вся образованная Россия» праздновали столетие Гоголя. Тогда же был основан альманах «Вехи», предназначенный утверждать «теоретический и практический приоритет духовной жизни над внешними общественными формами». Издатель «Вех» М.А. Гершензон верил в то, что общество изменится, только если будет дана свобода индивидуальности и творчеству⁸⁴. Альманах был задуман как место для проявлении эстетического, интимного, приватного — в противовес моральному, гражданскому и общественному.

В такой атмосфере становилось все труднее давать прямые психиатрические интерпретации как жизни Гоголя, так и его произведений. На протяжении некоторого времени медицинские и немедицинские трактовки Гоголя сосуществовали — иногда даже у одного и того же автора. Так, в своем юбилейном эссе о Гоголе В.Г. Короленко, казалось бы, соглашался с мнением Баженова о том, что писатель страдал «депрессивным неврозом». Он и сам собрал доказательства наследственной предрасположенности Гоголя к душевной болезни, — правда, не с материнской стороны, как утверждал Баженов, а со стороны отца, который якобы умер от подобного заболевания. В то же время в работе Короленко медицинский дискурс сосуществовал с иным: в нем речь шла о духовном измерении — «гениальный писатель… умер не от какой-либо специфической болезни, а от душевного кризиса, когда ничего более не могло поддержать его жизнь как творческого человека». «Радость творчества» и «неблагоприятные органические влияния» — как «борющиеся в нем противоположные силы» — в равной мере служили у Короленко объяснением трагической судьбы Гоголя⁸⁵.

XX век часто называют «психологическим» — за его сосредоточенность на внутреннем, интимном и индивидуальном за счет коллективного и общественного. То, что ранее представлялось внешним — социальные тенденции, общественные интересы, — теперь оказалось спроецировано внутрь, стало чертами внутреннего мира или вообще погрузилось в бессознательное. Могло оказаться так, что внутрь личности помещались противоречивые социальные тенденции: тогда заключали о существовании у человека психологического конфликта. Подобным образом интерпретировали и Гоголя: писатель, истощенный физической болезнью, якобы не вынес раздирающих его противоречий.

Именно об этом заявили психоаналитики, противопоставившие себя традиционной психиатрии. Отвечая Чижу, психиатр и психоаналитик И.Д. Ермаков (1875–1942) писал, что если Гоголь и был меланхоликом, то «не в том смысле, как этому учит наука о душевных болезнях, а тем отравленным внутренней неуверенностью и неустойчивостью гением, который всю жизнь искал возможности освободиться и почувствовать себя сильным». Душевные страдания Гоголя, по мнению Ермакова, помогали его читателям испытать катарсис: «в процессе освобождения он мучится, анализирует, видит то скверное, что есть у всех людей, и заражает нас и примиряет нас с собой, так как и мы боремся и освобождаемся от власти темных сил эгоизма для новой светлой жизни». Ермаков был не только психиатром, но и художником — членом объединения «Мир искусства» и участником передвижных выставок (свои картины он подписывал «Иверм»). После революции он стал одним из самых активных пропагандистов психоанализа в нашей стране и, в частности, возглавил детский дом-лабораторию «Международная солидарность» (впоследствии — Государственный психоаналитический институт). Ермаков издавал «Психологическую и психоаналитическую библиотеку», в которой публиковались и его собственные работы о литераторах⁸⁶.

Молодые идеалистически настроенные психиатры — такие, как Трошин, — стремились создать новую психологию, которая соответствовала бы новому типу человека. Его прообразом был не скромный общественник, а Сверхчеловек Ницше — наполовину святой, наполовину гений. В отличие от героя прошлого столетия — человека морального, новый тип был «человеком сугубо приватным, который от несовершенств общества обращает взгляд вглубь самого себя, посвящая жизнь изучению своих чувств»⁸⁷. В ходе такой «переоценки ценностей» Гоголь все более наделялся романтическими чертами и из объекта внимания психиатров превращался в символ грядущих перемен. Эти перемены вряд ли пришлись бы по душе ученым вроде Чижа, которые обращались к литературе и патографиям для выражения своего по преимуществу морального взгляда на мир.

Однако вряд ли можно утверждать, как это делают некоторые, что наметившаяся в XX веке тенденция «переместить источник творчества Гоголя из внешнего во внутренний мир» положила конец медицинской стигматизации писателя⁸⁸. Действительно, традиция искать в произведениях писателя отражение его болезней постепенно теряла влияние. Так, чтобы объяснить неудачу второго тома «Мертвых душ», исследователи конца XX века обращались не к биографии Гоголя, а к анализу современной ему литературы. Один из ведущих американских

специалистов по Гоголю считал, что «так называемый духовный кризис его последних лет был на самом деле кризисом преобладающего дискурса эпохи». Даже смерть писателя он назвал бегством в молчание — назначенным самому себе наказанием за неспособность совершить прорыв в новый литературный дискурс⁸⁹. И все же попытки найти ответ на «загадку» Гоголя в его болезнях — внутри его организма — продолжаются. Так, один литературовед предполагает, что странности Гоголя хорошо объясняются, если принять версию о его гомосексуальности. Другой называет знаменитые гоголевские повести-фантас-магории проекцией вовне его «невротической личности», искаженного внутреннего мира. Третий проводит психоанализ писателя⁹⁰.

Патографии Гоголя появляются и, по-видимому, будут появляться, пока существуют врачи. Но не забудем, что говорить о душевной болезни Гоголя медики начали только после того, как такое мнение прозвучало из уст критиков и получило одобрение общества. Как только общественное мнение изменилось под влиянием новых идей, заявления психиатров о болезни Гоголя потеряли привлекательность в глазах публики. Эта перемена произошла в отмеченный революцией период между двумя гоголевскими юбилеями — 1902 и 1909 годами. Вместо того чтобы ставить Гоголю диагноз, пришедшее на общественную сцену поколение критиков и врачей предпочло видеть в нем страдающего гения и провозвестника новой, «психологической», эры.

¹Гоголь Н.В. Записки сумасшедшего. Часть «Год 2000 апреля 43 числа»; Ермаков И.Д. Очерки по анализу творчества Н.В. Гоголя [1915]. М.; Пг.: Госиздат, [1924]. С. 221.

² См.: Erlich V. Gogol. New Haven and London: Yale U.P., 1969. P. 210.

³ Статья из «Литературной газеты», цит. по: Sobel Ruth. Gogol’s Forgotten Book: «Selected Passages» and Its Contemporary Readers. Washington: U.P. of America, 1981. P. 186.

⁴Белинский В.Г. Письмо к Гоголю [1847] // В.Г. Белинский о классиках русской литературы / Сост. А.Н. Дубовиков. М.: ГИЗ детской литературы, 1958. С. 271, 273.

⁵Berlin I. Russian Thinkers / Ed. H. Hardy, A. Kelly. London: Penguin Books, 1994. P. 116.

⁶ Об идее «двух Гоголей» см., напр.: Maguire R.A. Introduction // Gogol from the Twentieth Century: Eleven Essays / Ed., trans. and intro. R.A. Maguire. Princeton: Princeton U.P., 1974. P. 11–13.