Классики и психиатры

Доклад Россолимо был одним из самых ранних проявлений психогигиены в нашей стране. Реакция на него была неоднозначной. Некоторые из коллег были согласны, что декадентское искусство может плохо повлиять на неустойчивые умы молодого поколения. Другие не принимали характеристику нового искусства как продукта «больной психики», считая, что упадок вызван не психологическими, а социальными причинами. Посредственность, утверждали они, наводнила искусство только потому, что все свободное и сильное уничтожено репрессиями и цензурой. Если в современном искусстве и преобладают графоманы, то это, во-первых, потому, что самым ярким индивидуальностям не дают ходу, а во-вторых, сама общественная атмосфера не способствует художественному вдохновению. Подобно дискуссии вокруг идеи Ломброзо о врожденном преступном типе, спор об искусстве обнажил политические симпатии и антипатии медиков. Российские врачи, юристы и антропологи в большинстве своем отрицали существование врожденной предрасположенности, указывая на социальные причины преступности. О взглядах Ломброзо отзывались как о «нездоровых тенденциях» и «крайне ненаучных претензиях»¹⁵. В статье «Преступные и честные люди» профессор судебной психопатологии Московского университета В.П. Сербский напоминал, что общество зачисляет в преступники только наиболее несчастных и отверженных, тогда как преступники из высших классов в тюрьму не попадают¹⁶. Похожим образом, в дискуссии о декадансе многие психиатры не остановились на том, что «патологическое» искусство — создание больных авторов, но старались найти за этими явлениями социальные причины. Психиатр из Петербурга М.О. Шайкевич заявил, что «жестокий и категорический диагноз» Россолимо не принимает во внимание социально-патологических условий. «Основной чувственный тон этих условий: разочарование, недовольство и усталость — состояния, отличающиеся угнетающим свойством. Угнетение же ведет к усилению эгоистической чувствительности, сознанию собственной слабости и необходимости опоры, хотя бы в мистицизме»¹⁷. Психопатологические черты героев современных произведений, утверждал Шайкевич, — не изобретение писателей и не результат их «извращенной психики» или аморальных интересов. Художники только описывают то, что видят, и не могут быть ответственными за падение нравов. Изображенная ими психопатология — это «прежде всего, отражение известных общественных условий»¹⁸.

Современные художники, утверждал Сикорский, не «дегенераты», развлекавшие кучку зрителей, которых интересует только удовлетворение собственных инстинктов. Чехов, Горький, Вересаев, Куприн и Леонид Андреев предупреждают об опасностях вырождения. Леонид Андреев получил известность как портретист сильных чувств и крайних ситуаций. В юности он рисовал Демона, пытаясь выразить абстрактное понятие зла. Поэтому, писал Сикорский, ему особенно удалось изображение темных сторон дегенерации и тех людей, которыми руководили не мораль и разум, а инстинкты. В свою очередь, Чехов изображал «пошлых» и скучных людей, лишенных идеалов, — тех, кто пассивно подчинился течению жизни: его «полуживые персонажи» — продукт темной эпохи¹⁹. Врач М.П. Никинин видел у Чехова изображение социальных недугов: демонстрируя обилие неврастеников в современном обществе, писатель указывает на те же причины неврастении, на которые обращают внимание и психиатры. «С улучшением этих [общественных] условий уменьшится число неврастеников и истеричных, и увеличится число деятельных членов общества»²⁰. Даже Россолимо, хотя и находил изображение неврастении у Чехова «неубедительным», в конце концов согласился с тем, что неврозы его героев — следствие «наших русских условий».

В предреволюционном 1904 году психиатры во всех современных произведениях слышали один и тот же мотив: «так дальше жить нельзя»²¹. Весной следующего года эта фраза была у всех на устах. Несколькими годами ранее московский психиатр В.В. Воробьев (1865–1905) видел основную опасность для общества в скоплении «дегенеративных талантов» и «аномальных направлениях художественного творчества, вроде декадентства, ультра-импрессионизма, ультрасимволизма»²². Оказывая первую помощь раненым на баррикадах Красной Пресни в декабре 1905 года, Воробьев был смертельно ранен выстрелом полицейского пристава. Воображаемая угроза декаданса и вырождения уступила место реальной политической опасности.

Русские гамлеты

Еще задолго до 1905 года врачи пришли к убеждению, что «оздоровление общества» возможно только при условии перемен. Активисты общественной медицины голосовали за проведение широких реформ, расширение прав земств и смягчение бюрократического контроля над врачами на государственной службе²³. «Оздоровление» стало синонимом политических реформ. Медик В.В. Смидович, взявший себе псевдоним Викентий Вересаев (1867–1945), писал: «врач, — если он хочет быть врачом, а не бюрократом, — должен, прежде всего, бороться за устранение тех условий, которые делают его работу бессмысленной и бесполезной»²⁴. Герой его собственных «Записок врача» (1901) был в этом смысле отрицательным примером: уставший от борьбы, он был готов сдаться перед трудностями провинциальной земской службы. Некоторые увидели в этом «неврастенике» карикатуру на врача. Президент Петербургского медикохирургического общества профессор Н.А. Вельяминов назвал книгу «нездоровой», а ее автора — амбициозным и эгоистичным неврастеником. Споры вокруг «Записок врача» продолжались много месяцев; отклики за и против публиковались не только в специальных, но и популярных журналах²⁵. Сикорский был на стороне Вересаева, подчеркивая, что слабость его героя — обратная сторона его нравственного поиска и стремления к идеалам. По его словам, писатель «нарисовал нам совесть среднего русского врача»: «тип, изображенный Вересаевым, это старый тип, хорошо известный в русской литературе — тип колеблющегося, сомневающегося, ноющего, бессильного человека. Тип этот представляет основную национальную черту русского человека, склонного к страданию, нерешительного, часто непрактичного». Тонко чувствующий, совестливый, но бездеятельный герой Вересаева, считал Сикорский, — это продукт эпохи, производящей «незавершенные и недоразвившиеся характеры», людей со слабой волей²⁶.

На рубеже веков риторика воли встречалась повсеместно в высказываниях врачей, политиков, социологов, критиков. «Слабая воля» считалась признаком низкого социального статуса: ею наделялись дети, женщины, душевнобольные, «дикари» — т. е. все те, кто был «другим» по отношению к белому образованному мужчине²⁷. Последний же мог обладать «слабой волей», только если был болен. Специально для таких случаев американский врач-физиотерапевт Джордж Биард (George М. Beard) в 1860-х годах придумал новый диагноз — неврастению, или нервное истощение. Эта болезнь, по мнению Биарда, поражала главным образом уставших от дел бизнесменов и работающих женщин среднего класса. В 1880—1890-х годах неврастения, вначале считавшаяся «американской болезнью», перекочевала в Европу. Так, во Франции конца XIX века — в период военных конфликтов с Германией — стало принято проявлять озабоченность здоровьем французской молодежи и говорить об упадке нации. В моду вошли исследования национального характера, сравнение силы воли и предпринимательского духа у разных наций. По мнению французов, их страна уступала Англии, Америке и Германии, где еще сохранился характерный для их древних предков «дух выдержки и настойчивости». Если пациенту-неврастенику врачи предписывали отдых, постельный режим, усиленное питание и массаж, то нации рекомендовалась «закалка воли». Дюркгейм писал: «Неспособность к самоограничению на протяжении некоторого времени есть признак болезни» — и советовал упражнения в самоконтроле и самодисциплине. Чтобы воспитать характер и «наполнить сталью» сердца молодых французов, патриоты предлагали «культ отечества» и армейскую подготовку²⁸.

В некоторых исследованиях национального характера — в противоположность Дюркгейму — о русских и славянах говорилось как о людях пассивных, слабовольных и праздных, чей «меланхолический» темперамент вызван холодным и пасмурным климатом. Так, Г.Х. Эллис писал об «апатии, отрешенности, мистическом фатализме» русского характера. По мнению одного французского автора, этот характер — «скорее пассивный, чем активный, скорее сопротивляющийся, чем предпринимательский, скорее упрямый, чем проявляющий собственную волю, скорее покорный, чем бунтарский, скорее подчиняющийся авторитету, чем сильный и доминирующий». Сами русские с этим соглашались, а отечественные психиатры считали, что их страна не уступает по числу неврастеников даже самой «родине» этой болезни — США. «В настоящий момент мы, русские, едва ли найдем себе соперников в других нациях относительно огромного количества неврастеников», — писал профессор психиатрии из Харькова П.И. Ковалевский и задавался вопросом, «не с большим ли правом неврастения может называться русскою болезнью?»²⁹.

В периоды политической реакции жалобы на слабость национального характера и вырождение учащались. В конце 1880-х годов харьковский психиатр Н.И. Мухин писал, что вырождение в России — нечто большее, чем биологический процесс накопления наследственных болезней. Это прежде всего продукт социальный — «по странному, несправедливому определению рока — и награда за труды, и наказание за грехи». Основная масса русских, «лихорадочно трудящаяся, терпящая всевозможные недостатки, отовсюду принимающая удары на свою голову и “с горя” пьющая…. не могла удержать стойкой нервной системы». Неврастения же — это та почва, на которой «пышным цветом развиваются цветы вырождения»³⁰. Если иностранные авторы теории дегенерации упоминали в числе ответственных за вырождение факторы социальные — бедность, алкоголизм, отсутствие гигиены, то их русские коллеги упоминали в первую очередь репрессивный общественно-политический строй. Мухин не оставлял сомнений в том, что неврастения и вырождение — продукт «унижения», бедности и репрессий. А в 1908 году на собрании, посвященном Б.-А. Морелю — создателю теории дегенерации, Бехтерев назвал главной причиной вырождения русского народа капитализм, конкуренцию и расслоение общества на богатых и бедных³¹.

На первом съезде Союза русских невропатологов и психиатров в 1911 году политические протесты не могли звучать открыто и выражались эвфемизмом. Московский психиатр М.Ю. Jlax-тин сообщал о появлении большого количества «патологических альтруистов» — людей благородных и стремящихся к самопожертвованию. Однако в «русских исторических условиях» они не могли реализовать этих стремлений. Оставаясь невостребованным, их альтруизм принимал уродливые, патологические формы; страдая от «надрыва» и душевной дисгармонии, эти люди становились замкнутыми и, в конце концов, могли превратиться в пациентов психиатра. Ему вторил врач-большевик П.П. Тутышкин (1868–1937), утверждавший, что главная причина ослабления воли и энергии нации — невозможность политического действия. А их харьковский коллега Б.С. Грейденберг заявлял, что для «переходных исторических эпох» и великих социальных катаклизмов характерно увеличение числа неврозов и преобладание «незавершенного психологического типа»³².

И вновь для обсуждения «неудобных» политических вопросов психиатры обратились к иносказанию — литературной критике. Аменицкий интерпретировал психологические проблемы персонажей Леонида Андреева как обычные для периодов политической реакции. Врач, подписавшийся как «д-р В.М. Б-р» (возможно, В.М. Бехтерев?), примерами из литературы иллюстрировал увеличение числа «слабовольных» индивидов в периоды репрессий: «Когда мозг истощает для своей деятельности все жизненные соки, является общая атрофия других органов, и вследствие — ослабление воли. Тот, кто теряет силу воли, теряет в то же время силу жизни и с этой минуты делается жертвой пессимизма». По его мнению, эта же причина привела к тому, что «глубокое разочарование в науке, в цивилизации, в успехе просвещенной части современного человечества» постигло Льва Толстого. Волна пессимизма «захватила таких писателей, как Надсон (поэт печали), Вс. Гаршин, у которого изображен целый ряд “маленьких гамлетов”, и других»³³.

Имя Гамлета уже не раз возникало в дискуссиях психиатров. Соотечественники Шекспира считали его героя безумным из-за неспособности к действиям и несовпадения его желаний и воли. Нерешительность Гамлета стала хрестоматийной, войдя даже в учебники психиатрии. Так, Генри Модели писал о неспособности Гамлета к действию в своей получившей широкую известность книге «Физиология и патология души» (1867). После того как эта книга была переведена на русский язык, российская публика также смогла узнать, что у людей с сильным интеллектом, способных без конца приводить аргументы как за, так и против какого-либо решения, «размышление парализует действие».

Позже британские психиатры считали Гамлета душевнобольным уже по иной причине: они находили персонажа Шекспира «привлекательным и трогающим только при условии, что он безумен»³⁴. С ними соглашался российский психиатр Л.В. Блуменау, назвавший Гамлета «неуравновешенным» и подозревавший за этим патологическую наследственность: «мать — бесхарактерная женщина, дядя — страстный преступник». Однако большинство его коллег, симпатизируя шекспировскому персонажу, не считали Гамлета душевнобольным. По словам врача А.Н. Кремлева, если принять, что «всё, что делает Гамлет в течение первых трех актов, он делает, находясь на границе помешательства, тогда весь глубокий смысл его речей, всё его остроумие, все его разоблачения, — всё это теряет всякий смысл». Кремлев не усматривал в Гамлете ни «отсутствия интеграции поведения», ни «уродливой неравномерности развития», — ни одного из признаков дегенерации, которые приписывали ему другие психиатры³⁵.