Классно быть Богом (Good to Be God)

– И не звоните мне больше, – говорю я им вдогонку. Мне уже представляется поспешный отъезд из страны. Или, кто знает, как все обернется: может быть, мне повезет, и я встречу старость на теплом местечке в тюремной библиотеке.

Говорят, утро вечера мудренее. И действительно, если как следует выспаться, жизнь представляется в более радужном свете. Но только не в те периоды, когда все рушится – причем при полном отсутствии всяческих перспектив. Денег нет, взять их неоткуда, ты убит и раздавлен. И вообще все плохо. В ту ночь я никак не мог заснуть, и мне пришлось потихоньку залезть в бар Сиксто, чтобы принять пару рюмок “снотворного”. А поскольку я почти не пью, меня срубило буквально с двух рюмок. Так что у трезвого образа жизни есть свои неоспоримые преимущества.

Иду умываться и вижу свое отражение в зеркале. Вид у меня совершенно безумный. Может быть, я действительно схожу с ума. Утешает только одно: когда человек сходит с ума, он сам от этого не страдает.

Еду в церковь. На автопилоте. Как будто это не я, а безжизненная заводная игрушка. Выполняю какие-то пасторские обязанности. Но опять же на автопилоте. Все происходит как будто помимо меня. В церкви нет никого, и я очень надеюсь, что мне не придется сегодня вести прием прихожан, нуждающихся в утешении и наставлении. Когда я уже собираюсь домой, появляются Рейнольдсы. Может, они принесли мне подарок? Ну, в знак благодарности. Потому что, каким бы ты ни был смиренным, и кротким, и готовым пожертвовать всем ради ближнего, в глубине души ты все равно ждешь и надеешься, что кто-то оценит твои старания и вручит тебе чек на изрядную сумму.

Вид у Рейнольдсов какой-то потерянный и унылый. Они долго мнутся, прежде чем перейти к делу.

– Мы очень вам благодарны, Тиндейл. Очень-очень. Вы не подумайте, будто мы неблагодарны. Но понимаете… Вы только не смейтесь, но нам бы хотелось, чтобы Космо вернулся. Вы не сможете его вернуть?

Мне совсем не смешно. И я даже не злюсь, потому что, когда человека сжигают на костре, он уже не особенно огорчится, если кто-то из толпы на площади решит подкинуть в огонь дровишек. Нет, он уже не огорчится. Разве что, может быть, удивится, увидев, кто именно бросил в его костер лишнюю пару поленьев.

Алекса, дочка Рейнольдсов, окончательно отбилась от рук. Стала вообще невменяемой. Ведет себя еще хуже, чем раньше. И поэтому Рейнольдсам нужно, чтобы Космо вернулся. Жизнь задает нам немало вопросов, но лишь один из них по-настоящему важен: можно ли изменить свою судьбу, или все в жизни предопределено, и, как ни бейся, ты все равно ничего не изменишь? Что мне делать? Продолжать бороться или сдаться прямо сейчас? Если ты неудачник, то это уже навсегда? Ты так и будешь все время проигрывать? Или ты просто еще не дошел до своей победы?

– Я попробую что-нибудь сделать, – говорю я Рейнольд сам, потому что мне хочется, чтобы они поскорее ушли. – Но я не могу ничего обещать.

Уходя, Рейнольде забыл газету. Я беру ее и начинаю читать. Просто чтобы отвлечься о горестных размышлений о своей безотрадной жизни. На первой странице – большая статья о странном, загадочном похищении супруги и дочери (старшего школьного возраста) комиссара полиции округа Дейд. По дороге из Эверглейдса они были похищены двумя неизвестными молодыми мужчинами – белыми, крепкого телосложения. Похитители не пытались ограбить женщин и не домогались до них сексуально, а просто выдали им лопаты и заставили копать ямы в течение двух дней. По словам потерпевших, похитители называли друг друга “Гамми” и “Муски”.

Я не стал читать дальше.

Никогда, никогда не работайте с людьми.

Я уже начинаю свыкаться со своим состоянием полной и окончательной безысходности – и даже, как говорится, вхожу во вкус, – и тут неожиданно случается что-то хорошее.

Я раздаю бездомным сандвичи с индюшатиной, и вдруг кто-то трогает меня за плечо. Это молодой парень по прозвищу Глист. Он отдает мне мой бумажник, который, наверное, выпал у меня из кармана. Я удивлен и раздражен. Раздражен потому, что когда человек окончательно определяется со своей жизненной философией и принимает доктрину полной и окончательной мизантропии, ему, безусловно, не слишком понравится, когда происходит что-то такое, что подвергает сомнению истинность выбранной им философии. Потому что он вновь задается вопросом: а вдруг добро все-таки существует? И опять начинает задумываться и сомневаться. А на раздумья уходит так много времени… Религия хороша тем, что она не допускает сомнений и дает готовые ответы на все вопросы, так что тебе не приходится думать, отчаянно напрягая мозги, и доходить до всего самому. По крайней мере это дает экономию времени и сил. В каком-то смысле религия похожа на шопинг: если ты сам не знаешь, чего тебе надо, ты можешь убить целый день на покупку, ну, скажем, штанов. А если ты точно знаешь, что ищешь, то купишь искомое за десять минут.

А вообще это бессмысленно и бесполезно: один порядочный человек на весь Майами все равно ничего не изменит. А ты себя чувствуешь виноватым. Потому что ты искренне убежден, что чей-то добрый поступок – это, по сути, ничто. Как будто людская порядочность вообще ничего не значит (хотя она и вправду ничего не значит).

Возвращаюсь в церковь. Собираюсь войти и закрыть за собой дверь, но следом за мной идет женщина лет пятидесяти с небольшим. Помогать людям – опасно. Когда ты объявляешь о том, что готов помогать, это сразу же создает неудобства: люди приходят просить о помощи. Причем о помощи просят не только те, кто действительно в ней нуждается. Хотя конкретно сейчас я этому даже рад. Это подтверждает мою теорию “плюс на минус”. На каждую прибыль есть свой убыток. Где-то найдешь, где-то потеряешь. Мне вернули бумажник, и это приятно. Но теперь мне придется долго и нудно общаться с противной теткой по имени Марыся.

Вообще-то эта Марыся не ходит к нам в церковь. Я ни разу не видел ее на службах. А я помню в лицо всех своих прихожан. Впрочем, чего уж греха таить, прихожан Церкви тяжеловооруженного Христа запомнить нетрудно. Я так думаю, она пришла, потому что во всех остальных церквях – которые лучше, солиднее и пользуются большим авторитетом по сравнению с нашей, – ей указали на дверь. Она и вправду какая-то… противная. Из тех людей, которые буквально созданы для того, чтобы всех раздражать. Она говорит с каким-то непонятным европейским акцентом, причем говорит очень громко и грамматически правильно, чтобы подчеркнуть, как хорошо она знает английский. Иностранцы, которые изучают английский, обычно относятся к какой-то из двух основных категорий: либо это таксисты, чей словарный запас ограничен набором “рабочих” фраз, позволяющих переговорить с клиентом о плате за проезд, либо это старательные зануды, основная задача которых – похвастать своими выдающимися достижениями.

– Я ехала мимо и увидела вашу церковь, примыкающую к…

Примыкающую? Когда вы в последний раз слышали, чтобы люди употребляли в разговоре слово “примыкающий”? Может, я жил слишком замкнуто и не замечал ничего вокруг? Может, я просто не в курсе, что “примыкающий” снова вошел в словарь повседневного общения?

Когда эта Марыся вошла, я посмотрел на часы, потому что сразу наметил себе: выделить ей минут десять, после чего объявить, что мне нужно бежать по делам. Я уже в энный раз повторяю: “Простите, мне нужно идти”, – но она меня даже не слышит. Я понимаю, что мне от нее просто так не отделаться. Я старательно изображаю досаду: хмурю лоб, делаю недовольное лицо, – но тщетно. Марыся – вся в своем горе.

Она очень переживает за своего двухлетнего внука, у которого проблемы с пищеварением. Я всегда думал, что говорить о детском запоре в течение пятидесяти минут, не умолкая ни на секунду – это физически невозможно. Если бы мне предложили сто тысяч долларов за то, чтобы я почти час вдохновенно рассказывал о детском запоре, я бы, конечно же, попытался что-то такое изобразить, но я бы выдохся на десятой минуте, если не раньше. А Марыся говорит уже пятьдесят минут. Действительно не умолкая ни на секунду. Хотя во многом она повторяется. Я так понимаю, она владеет какой-то особой дыхательной техникой, позволяющей говорить и дышать одновременно. Она действительно проговорила ровно пятьдесят минут. Я засек время. Безусловно, физиологические отправления – немаловажная часть человеческой жизни, но пятьдесят минут страстного монолога на дефекационные темы, с моей точки зрения, это уже перебор. Да, я согласен, моя работа – сочувственно слушать. Но сейчас я себя чувствую каким-то пищеварительным ферментом.

– Далее копролит проходит…

Я примерно догадываюсь, что такое копролит, но сомневаюсь, что врач, который пользует малыша, хотя бы слышал такое слово. Марыся – из тех матерей (или бабушек), спастись от которых практически невозможно, разве что попытаться сбежать на край света. Да и то не факт, что поможет.

Она действительно очень противная. Она меня раздражает. И, я уверен, не только меня. А ведь она не была такой изначально. В детстве она была милым ребенком. И вовсе не собиралась становиться противной докучливой теткой. Не мечтала об этом, не посещала специальные курсы. Быть может, она совершала ошибки. Принимала неверные решения. Но кто из нас без греха? Да, наверное, она могла бы бороться с собой упорнее, чтобы не дать себе превратиться в назойливую зануду, которая только и делает, что ноет и жалуется на жизнь, но, опять же, много вы знаете людей, которые не сдались? И если нет надежды на спасение, значит, надежды нет вовсе. На секунду я проникаюсь к ней искренней жалостью. Но лишь на секунду.