Клеменс Меттерних. Его жизнь и политическая деятельность

Через два года Меттерних снова посещает Италию. На этот раз, хотя он уверяет Генца, “что неаполитанский народ положительно доволен своим королем”, но его другие письма проникнуты большими опасениями. Он постоянно жалуется на “русских агентов”, которые будто бы вдохновляют вожаков тайных карбонарских обществ. Он приводил позже в доказательство этого, между прочим, тот факт, что во время путешествия великого князя Михаила Павловича, которого сопровождал Лагарп, карбонарии встречали последнего с распростертыми объятиями.

Действительно, в Италии в это время тайные общества развивали лихорадочную деятельность. Как известно, первое место среди них занимала организация карбонариев, развившаяся из бывших масонских обществ, принявших еще при французском владычестве политическую окраску. Во главе готовившегося военного восстания находился энергичный калабрийский офицер Пепе. У него был план захвата в плен австрийского императора и Меттерниха, бывших тогда в Италии. Мы находим следующий отголосок этого неудавшегося заговора в письме Меттерниха к Генцу от 7 мая. “Со всех сторон меня спрашивают о подробностях заговора, составленного в Италии против императора. Если такой слух дойдет до вас, то заявите прямо, что это преступные выдумки революционной партии”.

Неаполитанская революция вспыхнула 1 июля 1820 года. Король был вынужден присягнуть новой конституции и составить либеральный кабинет, в который вошел, между прочим, и Пепе.

Известие о неаполитанских событиях пришло в Вену только 15 июля. Оно вызвало у Меттерниха большую тревогу, тем более, что он был огорчен семейным несчастием: его вторая дочь Мария в это время находилась при смерти. “Революция в Неаполе, – писал он, – событие, последствия которого неисчислимы. Два эскадрона кавалерии низвергают королевский престол и угрожают вызвать во всей Европе колоссальные несчастья”. Меттерних хотел бы действовать быстро и энергично, но он ждет известий из Петербурга. Хотя на Ахенском конгрессе между царем и Меттернихом господствовало единодушие, но позднейшие действия австрийского канцлера в Германии вызвали некоторое охлаждение между Петербургом и Веной. Русский царь не мог оставаться равнодушным к бесцеремонному вмешательству Меттерниха во внутреннюю жизнь германских государств. Тем более, что под предлогом защиты принципов Священного союза Меттерних, в сущности, постепенно утверждал гегемонию Австрии над всей Европой. Этим и объясняется вызвавший сильное раздражение Меттерниха циркуляр русского министра Каподистрии в январе 1820 года, в котором он приглашает немецких владетелей сопротивляться поползновениям Меттерниха. Мы видели, что другая причина охлаждения заключалась в различном отношении русского и австрийского кабинетов к итальянским делам. Во всем этом Меттерних считал виновным не столько самого царя, сколько Каподистрию, против которого он и тратил весь запас своего желчного остроумия, называя его “лже-Иоанном”, а его циркуляры “апокалиптическими”. Наконец курьер из Петербурга прибыл, и с вполне благоприятными для Меттерниха известиями. “Каподистрия окончательно побит! – восклицает он с радостью. – А мы двое – император Александр и я – сделаем вместе очень многое”.

Через несколько дней в другом письме он приводит слова, сказанные будто бы императором Александром: “Я наделал много зла, но теперь постараюсь его загладить”. И Меттерних опять радостно восклицает: “Как видно, Каподистрия отходит на задний план, которого, собственно, он не должен был и покидать”.

Неаполитанская революция сделалась предметом обсуждения на конгрессе в Троппау, куда прибыли император Александр и Каподистрия. Из первого же свидания с Каподистрией и царем Меттерних выходит торжествующим. Непомерное самодовольство австрийского министра редко достигало таких размеров, как в письме, писанном под свежим впечатлением его предполагаемой победы. “Я провел сегодняшнее утро, – пишет он, – перелистывая, так сказать, шефа русского кабинета. Представьте себе, каково было мое удивление: он не сделал ни одной апокалиптической декларации! Это не натурально, а тем не менее – справедливо; впрочем, истинное может часто казаться неправдоподобным. Что же такое произошло на седьмом небе Каподистрии? Он просто спустился на землю нагим, с открытыми глазами, как сама истина. Я начал нашу беседу, встав твердо на свою почву, то есть на почву здравого рассудка. Представьте себе, я его нашел стоящим на той же почве. Чтобы его испытать, я отступил, но он не последовал за мною. Я снова вернулся и нашел его на том же месте. Он сидит на своей солидной основе так же крепко, как Атлас. Я набросился на его апокалипсис, но он же сам предложил принести дрова, чтоб сжечь произведение лже-Иоанна. Я пошел на его прошлое, он мне вторил. Я начал описывать будущее, как я его понимаю, он выразил мне полное согласие. Наконец, яначал смеяться – он тоже. Я думаю, что, если бы я заплакал, из его глаз тоже покатились бы слезы. В этот момент я подумал: мы теперь можем идти вместе, и, о чудо! он встал и пошел за мною... Император Александр, – пишет дальше Меттерних, – точно так же вполне послушен. Он извиняется и даже обвиняет самого себя... “Вы понимаете, почему я уже не тот? – говорил он. – С 1813 до 1820 года прошло семь лет, которые мне кажутся целым столетием. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что сделал бы в 1813 году. Переменились не вы, а я. Вам не в чем каяться, но про себя я не могу сказать того же”.

На Меттерниха нельзя полагаться относительно точной передачи слов царя, но смысл разговора, несомненно, был таким. В этом можно убедиться из писем самого императора Александра. “Мы собрались, – пишет он из Троппау, – дабы принять серьезные и действительные меры против пожара, охватившего весь юг Европы, огонь от которого уже разбросан во всех землях... Согласие и союз были совершенные. Работали откровенно и хорошо. Поэтому я надеюсь, что благодаря помощи Божественного Провидения наша работа хороша, насколько это возможно, несмотря на великие трудности и препятствия, которыми она была обставлена. Благоразумные меры уже приняты; решено, что я буду служить, в некотором роде, посредником для передачи сообщений из Неаполя. Мы имеем некоторую надежду вырвать короля из рук карбонариев и тогда действовать его властью с поддержкой всей австрийской армии”.

На Лайбахский конгресс, который открыл свои заседания в начале 1821 года, действительно приехал и неаполитанский король. Как только Фердинанд III очутился среди монархов и дипломатов Священного союза, он поспешил отречься от своей присяги новой конституции. На Австрию была возложена обязанность усмирить восстание и восстановить неограниченную королевскую власть. Пока дипломаты заседали, вспыхнула революция и в Пьемонте, но рецепт для усмирения мятежей уже был составлен и оставалось только применить его и к Пьемонту. В следующем году, на Веронском конгрессе, было решено поступить точно так же с Испанией. На этот раз роль усмирительницы взяла на себя Франция.

Из документов, относящихся к той эпохе, большой исторический интерес представляет пространная докладная записка, написанная Меттернихом еще в Троппау для Александра I. Этот документ носит громкое заглавие: “Политическое credo князя Меттерниха”. Оно начинается описанием последствий, которые вызвали в европейской жизни открытие Америки, изобретение пороха и типографского станка. Но, конечно, дело не в самих открытиях и изобретениях, а в том, что они развили в современных поколениях необыкновенную “самонадеянность”. “Самонадеянность, – пишет Меттерних, – делает то, что множество людей сбиваются с истинного пути. Религия, мораль, политическая экономия, образ правления – все это сделалось теперь как бы общим достоянием... Для самонадеянного человека опыт не имеет никакого значения; вера для него тоже ничто; он ее заменяет воображаемым личным убеждением. Законы для него точно так же лишены всякого авторитета, потому что он не принимал участия в их составлении... Власть заключается в нем самом; зачем же ему подчиняться тому, что создано для невежд...”. Ответственность за такое настроение общества Меттерних возлагает на Англию, на Францию, на Наполеона, на немецких новаторов, на итальянских карбонариев, на ученых, мистиков и на политиков. Наконец он кончает свое credo следующей тирадой, написанной не без некоторых инсинуаций по адресу его царственного корреспондента.

“Пусть каждое правительство заставит замолчать доктринеров в своей стране и выразит презрение к доктринам других стран. Пусть оно остерегается всяких действий, которые могли бы дать повод думать, что оно относится сочувственно или равнодушно к заблуждениям; пусть оно старается быть ясным и определенным в каждом своем слове и пусть не стремится путем уступок привлечь на свою сторону партии, единственным желанием которых является разрушение всякой власти, не исходящей от них самих. Этого тем более не следует допускать, что уступки такого рода не только не примиряют партии с правительством, но, наоборот, усиливают их стремление захватить власть”. Оказало ли политическое credo князя Меттерниха какое-нибудь действие на воззрение императора Александра, трудно сказать с уверенностью. Но очень вероятно, что оно могло ускорить в нем тот поворот к охранительным началам, который был заметен у царя после Отечественной войны.

Могущество Меттерниха достигает своего полного развития в период 1815 – 1823 годов, охватывающий так называемую эпоху конгрессов. Он фактически распоряжался судьбами Германии и Италии. Его влияние распространяется на Россию, Францию и даже на Англию, первый министр которой, лорд Кестельри, известный впоследствии под именем лорда Лондондери, был его другом. Все стараются снискать его расположение. Короли и министры обращаются к нему за советами; его одобрениями и порицаниями руководятся они в своей политике. Что скажет князь Меттерних? что думает князь Меттерних? – вот вопросы, которые приходили в голову европейским государственным людям прежде всего, когда они желали предпринять что-нибудь или когда случалось какое-либо выходящее из ряда событие. Меттерних усмиряет революции, задает тон общей политике держав, принимает ближайшее участие в их внутренней жизни. Здесь он интригует против Гарденберга, там против Каподистрии и Каннинга. России он советует закрытие библейских обществ, Франции – упразднение закона о печати и установление предварительной цензуры. Он думает и действует за всех, выступая здесь в роли строгого обличителя, там – в роли снисходительного друга и советника. О том, какое значение придавалось тоща влиянию и словам Меттерниха, можно судить по следующему факту. Известно, что между Людовиком XVIII и его братом, графом д'Артуа, будущим Карлом X, существовала взаимная вражда. От этого, конечно, страдали интересы роялистской партии. К кому же решили обратиться французские роялисты, чтобы примирить двух враждующих братьев? Конечно, к князю Меттерниху.

Меттерних пожинал плоды своих побед в виде орденов, титулов, аренд и денежных наград, которые сыпались на него от всех европейских владетелей. После Венского конгресса он был возведен в княжеское достоинство, а после Лайбахского – был назначен государственным канцлером. Министры германских дворов посылали ему благодарственные адреса вроде того, который был написан после Венского заключительного акта, а придворные поэты сочиняли в честь него оды и кантаты. “Привет тебе, о великий принц, тебе, честную руку которого направляет само Провидение, чтобы повести к освобождению нас и всех наших братьев!” Так начиналась кантата, составленная поэтом Вейтом в 1813 году, когда, по случаю возвращения Меттерниха в Вену, ему была устроена серенада. Триумфальными арками и серенадами встречали повсюду Меттерниха и потом, когда он путешествовал по Италии и Германии.

Сам Меттерних не упускал случая распустить свои павлиньи перья и хвастаться на все лады, давая самому себе самые лестные эпитеты. Каким самомнением и чувством тщеславия проникнуты письма, которые он пишет во время своих путешествий. “Меня здесь ожидают, как Мессию, который должен спасти грешников, – пишет он из Италии. – Королю объединенной Италии не устроили бы такой встречи, какую устраивают мне”. Немного позже, в том же году, он пишет из Франкфурта: “Трудно себе представить, какой громадный эффект произвело мое появление на сейме!” “Как тяжело путешествовать человеку в моем положении! – пишет он из Германии в 1822 году. – Я чувствую пресыщение, подобно тому, как это чувствуют короли, от всех празднеств, устраиваемых по случаю моего приезда. На меня напали как на настоящего оракула. С тех пор, как мне посчастливилось уничтожить карбонариев, все воображают, что стоит мне только показаться где-нибудь, чтобы исчезли все препятствия, мешающие тому или другому... Люди смотрят на меня как на своего рода фонарь, который должен освещать им дорогу в настоящую темную пору”.