Клеопатра. Сборник

– Что я слышу? Похвала из уст Антония! Сладкие речи того, кто пишет столь суровые, как команды, послания! О, похвала такого человека вдвойне ценна!

– Да, – продолжил он, – это был поистине царский пир, хотя мне очень жаль ту великолепную жемчужину. А что же все-таки означали слова твоего астролога? Что это за ужасное проклятие Менкаура?

По ее сияющему лицу пробежала тень.

– Не знаю. Он недавно подрался и был ранен в голову. По-моему, после того удара разум его помутился.

– Мне он не показался сумасшедшим, и его голос до сих пор звучит у меня в ушах, словно пророчество самой судьбы. А глаза его! Я видел, что он с отчаянием взирал на тебя, о царица Египта, огненным взглядом, как тот, кто любит и из-за своей любви ненавидит.

– Говорю тебе, благородный Антоний, он странный человек, хоть и ученый. Я иногда и сама даже боюсь его, потому что он прекрасно знает древнюю египетскую магию. Знай, что в его жилах течет царская кровь, в Египте был заговор. И однажды он замышлял убить меня. Я тогда победила его в этой игре, но не лишила жизни, потому что он знал ключ к тайнам, которые сама я никогда бы не разгадала. Мне полюбились и его мудрость, и его рассуждения о сокровенных таинствах.

– Клянусь Вакхом, я уже начинаю ревновать тебя к этому негодяю! А что теперь, о царица Египта?

– А теперь я знаю все, что знал он, и у меня больше нет причин его бояться. Разве ты не заметил, что я заставила его стоять все эти три ночи среди рабов у пиршественного стола и оглашать час летящего времени? Ни один побежденный тобой царь, которого ты проводил в своих римских триумфах, не испытывал большей муки, чем этот гордый египетский принц, стоя, опозоренный, у моего пиршественного ложа.

Тут Хармиона положила свою ладонь мне на руку и, словно жалея меня, как будто с состраданием, нежно сжала ее.

– Но он больше не потревожит нас своими предсказаниями беды, – неторопливо продолжила Клеопатра. – Завтра утром он умрет. Умрет быстро и незаметно, во сне. Никто никогда не узнает, какая судьба его постигла. Я так решила. Да, благородный Антоний, это решено и будет исполнено. Я отдала распоряжение. Даже сейчас, когда я говорю об этом человеке, мое сердце сжимается от страха. Мне даже хочется отдать приказание сделать это прямо сейчас, потому что я не могу свободно дышать, пока он жив. – Она подалась вперед, собираясь встать.

– Оставь это на утро, – сказал Антоний, взяв ее за руку. – Солдаты пьяны, поэтому могут что-нибудь не так сделать. Да и мне его жаль, не нравится мне, когда людей убивают во сне.

– Быть может, утром сокол расправит крылья и улетит, – задумавшись, ответила она. – У этого Гармахиса острый слух, и он может призвать себе на помощь потусторонние силы. Что, если и сейчас он разумом слышит, что я говорю? У меня такое чувство, будто я слышу его дыхание рядом с собой. Я могла бы тебе рассказать, что… Впрочем, забудем о нем. Благородный Антоний, будь сегодня моей служанкой и сними с меня эту золотую корону, она давит мне на лоб. Осторожнее, не оцарапай… Вот так.

Он снял с ее головы урей, она тряхнула головой, и ее плечи точно плащом укрылись тяжелыми волнами темных волос.

– Возьми свою корону, царица, – тихо произнес он. – Возьми ее из моих рук. Я не лишу тебя ее, нет, я скорее надену ее так, что она будет еще крепче держаться на твоей прелестной головке.

– Что означают слова моего повелителя? – спросила она, улыбаясь и глядя ему прямо в глаза.

– Что означают мои слова? Все очень просто. Сейчас объясню. Ты прибыла сюда, повинуясь моему повелению, чтобы снять с себя определенные политические обвинения. И знай же, что, если бы ты была кем-то другим, ты бы не уплыла отсюда, чтобы продолжать царствовать на берегах Нила, ибо я не сомневаюсь в том, что обвинения эти не напрасны. Но ты такая, какая ты есть – и никогда еще природа не одаривала женщину более щедро! – и потому я прощаю тебе все. Твоему очарованию, твоей красоте я прощаю то, чего не простил бы ни добродетели, ни любви к отчизне, ни почтенному возрасту. Видишь, какая великая сила заключена в женском уме и в женских чарах, из-за которых цари забывают свой долг, и даже богиня правосудия Юстиция приподнимает с глаз повязку, прежде чем опустить свой карающий меч. Возьми же свою корону! Теперь это моя забота, о царица, следить, чтобы отныне эта тяжелая корона не тяготила тебя.

– Слова, достойные истинного царя, о благороднейший Антоний, – ответила она. – Твои речи милосердны и великодушны, как и подобает речам властелина мира. А что до моих прегрешений в прошлом – если прегрешения такие были, – я скажу одно: в то время я не знала Антония. Ибо кто, зная Антония, стал бы злоумышлять против него? Разве хоть одна женщина сможет поднять меч против того, кого все мы, женщины, должны почитать, как бога? Против того, за кем наши сердца следуют, будто цветы за солнцем? Могу ли я сказать что-нибудь еще, не преступив запретов гордости и границ женской скромности? Разве что только одно: венчай мою голову этой короной, великий Антоний, и я стану носить ее как дар от тебя, ибо дарованная тобой корона вдвойне дороже, и я клянусь: отныне она будет служить тебе. Я – твоя подданная царица, и в моем лице весь древний Египет, которым я правлю, клянется в верности и склоняет голову перед Антонием триумвиром, который станет Антонием императором Рима и царственным властителем Кемета!

Он возложил корону на ее локоны и замер, любуясь ею, очарованный теплым дыханием ее живой, цветущей красоты. А потом он совсем потерял над собой власть, схватил ее за руки, притянул к себе и, трижды поцеловав, произнес:

– Клеопатра, я люблю тебя, моя прекрасная, мое божество! Люблю так, как никогда раньше никого не любил. – Она с мягкой улыбкой отклонилась, будто пытаясь высвободиться из его объятий, и в этот миг золотой венец, изображающий священных змей, упал у нее с головы, так как Антоний не надел его, а лишь возложил, и укатился за пределы освещенного светильниками круга.

Сердце мое разрывалось от боли, но я заметил это предзнаменование и понял его зловещее значение. Однако влюбленные ничего не заметили и не обратили на это внимания.

– Ты любишь меня? – проворковала она нежным голосом. – Откуда мне знать, что ты любишь меня? Как ты это докажешь? Быть может, ты любишь Фульвию… Фульвию, твою законную жену?

– Нет, я не люблю Фульвию, я люблю тебя, Клеопатра, тебя одну. На меня с ранней юности многие женщины смотрели благосклонно, но ни одна из них не вызывала у меня такой страсти, такого непобедимого желания, как ты, о мое чудо света! Единственная, несравненная! А ты? Ты любишь меня? Ты будешь верна мне? Не за мое положение или могущество, не за то, что я могу дать или отнять, не за то, что железная поступь моих легионов разносится по всему миру, и не за тот свет, который так ярко струит моя счастливая звезда, а ради меня самого. Просто потому, что я – Антоний, грубый воин, выросший в военных лагерях, состарившийся в походах? За мои слабости, за то, что я, ветреный гуляка и бражник, никогда не бросил друга в беде, никогда не отнял последнее у бедного и никогда не напал на врага, застав его врасплох, когда он того не ждет. Скажи, любишь ли ты меня, о царица Египта, и будешь ли любить? Если ты ответишь «да», о, тогда я буду самым счастливым человеком на земле! Если бы даже сегодня в римском Капитолии меня провозгласили властелином мира, я и то не был бы так счастлив!

Пока он говорил, Клеопатра не сводила с него своих удивительных глаз, в которых сияло такое искреннее, неподдельное счастье, какого раньше мне не доводилось видеть.

– Ты говоришь прямо, – сказала она, – и твои слова радуют меня. Они бы радовали меня, даже если бы все было по-другому и ты бы лгал, ибо какая женщина не жаждет видеть у своих ног повелителя мира? Но ты не лжешь. И что может быть милее твоих слов? Вид гавани для моряка, попавшего в шторм? Видения небесного блаженства, явленные бедному жрецу-аскету во время сурового жертвенного служения? Рассвет, который розовыми перстами ласкает заждавшуюся землю и шлет ей свою улыбку? Все это счастье, но ничто, даже самое большое счастье, не сравнится с медом твоих речей, о мой Антоний. Слушая их, забываешь, что в жизни существуют другие радости. Ибо не знаешь ты – да ты и не можешь этого знать! – как пуста и уныла была моя жизнь, тосклива и бессмысленна, ибо женщина лишь в любви может расстаться с одиночеством, уж так устроены мы, женщины! И я никогда не любила, мне не было ведомо, что такое любовь, до этой счастливой ночи! Да, обними же меня, и давай поклянемся друг другу великой клятвой любви, которая не будет нарушена, пока бьются наши сердца. Слушай же, Антоний! Теперь и навсегда я даю тебе обет верности! Теперь и навсегда я твоя, и только твоя! И буду свято хранить эту верность, пока живу!

Тут Хармиона взяла меня за руку и увела из каморки.

– Ну как, тебе достаточно того, что ты увидел? – спросила она, когда мы вернулись в ее комнату и она зажгла светильник.

– Да, – ответил я. – Теперь-то наконец мои глаза раскрылись.

Глава XVI О плане Хармионы, о признании Хармионы и о том, что ответил ей Гармахис

Какое-то время я сидел, уронив голову на грудь и чувствуя, как мою душу разъедает горечь стыда. Это был конец. Вот ради чего я нарушил свои священные клятвы, вот ради чего я выдал тысячелетнюю тайну пирамид, вот ради чего я потерял царскую корону, честь и, быть может, саму надежду на воссоединение с Осирисом! Доводилось ли кому-нибудь на всем белом свете испытывать такие же беспощадные терзания, подобные тем, какие пережил я в тот вечер? Я уверен, что нет. «Как поступить? Что теперь делать? Куда бежать?» – спрашивал я себя. И даже сквозь бурю, бушующую в моем истерзанном сердце, слышался горький отчаянный крик ревности. Ибо я любил эту женщину, которой отдал все. Она же в этот самый миг… она… Ах, мысли о том были для меня невыносимы. И в этих страшных муках сердце мое разорвалось, излив реку слез. То были слезы, которые не только не приносят облегчения, а еще и усиливают страдание.