Клеопатра

От размышлений о предстоящих делах полегчало, тем более изза туч снова выглянуло солнце и все вокруг засверкало радужными красками. К Цезарю вернулось его благодушное настроение.

Когда паланкин диктатора наконец прибыл на форум, было уже позднее утро. Вдруг наперерез поднимавшемуся по ступенькам Цезарю бросился какойто человек. Марк Антоний едва сдержался, чтобы не закрыть диктатора собственным телом. Это выглядело бы очень смешно, потому что человек попросту хотел обратиться к Цезарю с личной просьбой. Передав прошение, он поспешно удалился, чтобы не мешать такой важной персоне.

И еще один свиток передали Цезарю – от греческого философа Артемидора, жившего в доме Брута. Но и этот свиток диктатор разворачивать не стал, успеет, весь день еще впереди.

На верхней ступеньке храма, когда сам Цезарь шагнул внутрь, где в зале уже находились сенаторы, к Марку Антонию вдруг обратился с вопросом Требоний:

– Марк, погоди минутку.

– Там начинается заседание.

– Да пока оно начнется, еще есть время. Не знаешь наших сенаторов? Станут полчаса выпрашивать у диктатора чтонибудь. Успеешь. Ты был вчера на ужине у Лепида?

– Был.

– О чем шла речь?

– Ты другого времени не нашел? Потом расскажу.

– Стой, Марк, для меня это важно. Обо мне говорили?

– О тебе? – изумился Антоний. – И слова не было сказано.

– Это плохо. Может, всетаки говорили, только ты забыл? Вспомни, от этого сейчас многое зависит.

Марк Антоний не мог понять, что зависело от пустячных разговоров за пиршественным столом, но Требоний так просил, что пришлось вспоминать. Пока Антоний перебирал всех присутствовавших у Лепида, пока думал, о чем шла речь, в зале явно чтото произошло…

Когда оттуда вдруг раздались крики, Требоний вцепился в тогу Антония:

– Я же тебе говорил, что это очень важно. Спрячься, Марк, скорее!

Цезарь заметил, что Требоний остановил Марка Антония, но не стал дожидаться консула, а сразу направился к своему креслу. Его тут же плотным кольцом окружили сенаторы. Луций Кимвр стал просить за своего брата, так и не получившего разрешения вернуться в Италию. Об этом уже шел разговор, Цезарь простил далеко не всех помпеянцев и возвращать Кимвра не собирался, за тем числилось слишком много грехов перед цезарианцами. К чему снова обсуждать этот вопрос?

Но за брата сенатора почемуто принялись просить и другие. Да что они все, с ума посходили?! Нашли время! Цезарь оглянулся на дверь, ожидая Марка Антония. Пусть начинает уже заседание и избавит его от неуемных просителей, не то они оближут диктатору все руки, а поцелуев от мужчин, тем более сенаторов, Цезарь не любил.

И тут произошло невероятное. Кимвр неожиданно сдернул тогу Цезаря с его плеча. Не успел диктатор возмутиться таким нелепым поведением сенатора, как… получил удар ножом в плечо! Оглянувшись, Цезарь крикнул:

– Негодяй Каска, что ты делаешь?!

Схватив сенатора Каску за руку, он попытался вырвать у того нож, но со всех сторон на диктатора еще и еще посыпались ножевые удары. Мелькнула мысль, что иды и впрямь еще не прошли…

Почемуто бросилось в глаза растерянное лицо Цицерона. Старик стоял на своем месте бледный, как мел, с выпученными от страха глазами и беззвучно разевающимся ртом. При этом он не двигался, хотя одним окриком мог остановить кошмар. Цезарь открыл рот, чтобы крикнуть: «Ну что же ты?!» – но в тот миг увидел… Марка Брута, заносящего свой нож! Мелькнуло в голове: «Зарезали, как скотину на бойне!» – а из уст невольно вырвалось: «И ты, дитя мое?!»

Цезарь часто называл Марка Брута сынком, потому что действительно годился ему в отцы. Это злило гордого Брута, его обида смешила Цезаря. Сынками не зовут тех, кого не любят.

Если уж Брут, обязанный ему столь многим, поднял руку, то к чему тогда и жить? Оставался, правда, еще мальчик, рожденный Клеопатрой, и тот, что еще родится у царицы, но их он никогда не смог бы назвать Юлиями, никогда не причислить бы к своему роду…

Удар Марка Брута был точен – в пах. Куда еще мог метить сын любовницы? Последнее, что сделал Цезарь – прикрыл голову тогой и рухнул к подножию статуи Помпея! На его теле были двадцать три ножевых раны, две из них – Брута и еще чьято – смертельные.

Великого Цезаря не стало. Он, прошедший столько битв, преодолевший столько трудностей, сделавший столько дел и еще сколько задумавший, погиб от ударов заговорщиков, которым просто не нравилось, что Цезарь правит Римом по своему разумению.

Брут почемуто крикнул: «Цицерон!» – то ли призывая оратора в свидетели совершенного, то ли спрашивая, что делать дальше.

Нападение на диктатора оказалось настолько внезапным, что ему попытались помочь лишь два сенатора из нескольких сотен, но пробиться сквозь стену заговорщиков не смогли. Остальные остолбенели, не веря своим глазам. Убитый Цезарь лежал в луже крови. Сами заговорщики тоже были забрызганы ею и даже ранены – в пылу схватки умудрились поранить друг дружку.

Брут снова позвал Цицерона, прося возглавить заседание, но не успел даже договорить: сенаторы точно проснулись от спячки и в ужасе бросились вон! Цицерон вместе со всеми. В первые мгновения заговорщики даже растерялись, они ожидали по крайней мере аплодисментов, но никак не панического бегства сената. Чуть опомнившись, все же вышли на Капитолий и подняли на шесте Фригийский колпак в знак освобождения римлян. Но приветствий снова не услышали.

Рим в ужасе замер.

Чуть придя в себя, Антоний велел поднять тело убитого Цезаря, положить в паланкин и унести домой.

Немного погодя на Капитолий пришел и опомнившийся Цицерон. Он поздравил убийц со свершенным. Ободренные его поддержкой Брут и Кассий попытались произнести речи на форуме, но ошеломленная произошедшим толпа безмолвствовала. Заговорщики снова растерялись, не слыша восторга изза освобождения от диктатора. Создавалось впечатление, что Риму это убийство вовсе не было нужно! Кроме того, ни Марк Брут, ни Кассий не знали, что делать дальше. Казалось, стоит только убить Цезаря и все наладится само собой. Но Цезарь был убит, а ничего не происходило!

Оставался в живых Марк Антоний, за городскими стенами стояли войска под командованием преданного убитому диктатору Лепида, народ вовсе не стремился крушить все принадлежавшее Цезарю, сносить его памятники или построенные им здания…

В Риме наступила тревожная тишина, когда каждый не знал, что будет дальше.

В ворота виллы ктото с силой стучал. Стук был тревожным и не сулящим ничего хорошего. Выглянув и убедившись, что это всегонавсего раб, отправленный утром в Город, привратник впустил бедолагу. Раб был всклоченный, глаза расширены, губы тряслись, понятно, что всю дорогу бежал.