Клеопатра

— Отца прозвали Флейтистом-Авлетом, потому что он любил играть на флейте? — Впрочем, она догадывалась, что вовсе не потому. Так и вышло!

— Конечно, нет, — отвечала Вероника слегка раздражённо и с некоторой снисходительностью. — Он ведь был жрецом Артемиды. Он должен был часами не отрывать флейту от губ, чтобы вступить в состояние священной одержимости. Неужели ты можешь думать, будто твой отец играл на пирушках?

— Я так не думаю.

— Вот и хорошо!..

Но Маргарита всё равно не верила в добродетельность отца.

Вероника сказала далее:

— Ив Эфесе, что в Малой Азии, он также был верховным жрецом в этом знаменитом святилище Артемиды Эфесской.

Маргарита больше не спрашивала. Ясно было: отец бежал из Александрии в Эфес, а оттуда — в Рим! Почему? Его прогнали из Эфеса? Почему в Рим?! Чуялось: с этим бегством в Рим связано дурное, скверное, угрожающее. А что другое может быть связано с Римом?!

Историк Тимаген попросил Веронику об официальной аудиенции. Собственно, он бы мог с ней побеседовать на одном из собраний в ковровом зале. Но он попросил об официальной аудиенции. Разумеется, Потин непонятным образом узнал об этом и настаивал на своём присутствии. Но царица отказала на этот раз очень решительно и приняла Тимагена окружённая тремя близкими ей людьми: Деметрием, Селевком и Архелаем. Таким образом она фактически продемонстрировала, что эти трое состоят при ней в ролях официальных её советников. Тимаген сообщил новости из Рима, полученные им в частном письме от одного римлянина, поэта, увлечённого стихами Каллимаха и Феокрита. Речь шла о консуле Гнее Помпее, который по предложению народного трибуна Каниния должен был прибыть в Александрию, но без военной силы, а в качестве посла, который согласно желанию Рима попытается примирить александрийцев с Птолемеем Авлетом и вернуть последнего в Египет. Но консул Спинтер уже открыто говорил о введении в Александрию римских войск...

Сидевшая на тронном египетском кресле Вероника поднялась:

— Мы ничего не должны Риму. Египет — независимое государство. Я — правительница этого государства. Народ не захотел правления моего отца. Рим не имеет права вмешиваться во внутренние дела Египта!..

— Гай Юлий, который хочет, чтобы его избрали претором, утверждал в сенате, будто учёные Мусейона готовят секретное оружие для нападения на Рим. «Вспомните Ктесибия, ученика великого Архимеда, — говорил он. — Подумайте о Героне! Инженеры Александрии угрожают безопасности Рима! А следовательно, безопасности мира! Александрия — страшный город, Мусейон — гнездо злых сил, где изобретаются механизмы для уничтожения людей!» Такую речь говорил Гай Юлий. — Сам Тимаген старался говорить спокойно, даже беспристрастно...

Вероника снова села на трон. Теперь и она сделалась спокойна. Или приняла на себя вид спокойствия. Она посоветовалась с Деметрием, Селевком и Архелаем. Мнением этого последнего она особенно дорожила. Она считала Архелая таким же умным, как Потин, но зато искренне расположенным к ней. Решили отправить в Рим посольство во главе с философом Дионом.

— Мы должны показать Риму, что Египет не хочет ни на кого нападать, но в то же время надо проявить твёрдость, надо твёрдо заявить, что Египтом правит законная царица и только её послы могут представлять Египет в Риме, а отнюдь не Птолемей Авлет, не являющийся египетским правителем!..

Селевк считал подобный образ действий неправильным:

— Все эти посольства, переговоры и прочие глупости — всё это только позволит римлянам собрать войска! Ты, великая царица, принадлежишь по своему рождению к династии потомков Лага-Зайца, но для чего показывать римской волчице, что Египет и вправду заяц, готовый вступить с ней в переговоры вследствие своей совершенно излишней деликатности! Прости меня, великая царица, но сейчас подобная деликатность совершенно нелепа...

Архелай заметил в ответ, что совершить нападение на Рим Египет не имеет возможности:

— ...если бы в Египте и в самом деле имелось какое-нибудь секретное оружие...

Секретного оружия не имелось.

Архелай предполагал, что представительное посольство произведёт на Рим впечатление:

— Этот Рим кичится своим народовластием, но Египет должен показать, что отнюдь и сам не чуждается принципов народовластия...

— О каком народовластии может идти речь! — раздражилась Вероника. — Египет — царство и совершенно не должен притворяться республикой!..

Тут и Архелай привёл слова Потина о том, что по мнению его, то есть Потина опять же, Римская республика скоро погибнет. Потин говорил, что республиканское правление никогда не может продолжаться длительное время...

— ...он говорил, — передавал речь Потина Архелай, — он говорил, что в Риме скоро начнётся гражданская война как закономерное следствие этого самого республиканского правления. И тогда Рим погибнет, а Египет останется!..

— Излишняя, бессмысленная деликатность, — повторял Селевк. — Ив ответ на эту излишнюю и бессмысленную египетскую деликатность римская волчица будет ухмыляться, скалить зубы и острить когти... Никакого народовластия не существует и никогда не существовало на свете! Есть люди в каждом государстве, держащее власть в своих руках, но для чего же притворяться, будто власть имеют в своих руках всё!..

Тем не менее посольство было отправлено. Составляли это посольство более ста человек во главе с философом и оратором Дионом. Маргарита запомнила, как отплывало это посольство на большом красивом корабле. Проводы были чрезвычайно официальными. Царица присутствовала со свитой, младшие сёстры также сопровождали её. Мальчиков Птолемеев представлял Теодот, выглядевший сурово и парадно, а вовсе не как любитель ячменного пива. Потин и Теодот, конечно же, догадывались, что посольство Вероники не будет успешным, как, впрочем, любое посольство, ставящее своей целью нечто показать, доказать, вместо того чтобы предъявить некий ультиматум и в случае его неприятия резко разорвать отношения и решительно начать войну!.. В памяти Маргариты посольство под предводительством Диона осталось каким-то пышным сборищем людей, суматошных, в сущности, но желающих казаться очень целеустремлёнными. Маргариту в тот летний яркий день (все дни детства, впрочем, являлись ведь яркими и летними) занимало совсем другое. Она всё более увлекалась писанием стихов и её занимало овладевшее ею удивительное и странное чутьё, когда она вдруг понимала, непонятно почему знала, какое стихотворение вышло хорошо, а какое — нет... Но ни Потин, ни Теодот не предполагали, что случится именно то, что и случилось. Дело в том, что посольство начали готовить, получив известие о том, что Птолемей Авлет выехал из Рима, то ли на Кипр, то ли в Эфес. Посольство уже находилось в морском пути, когда пришло другое известие: Авлет в Риме! Это уже было не ладно... Затем не было никаких известий. Было только ясно, что посольство добралось до Рима. Если бы не добралось, если бы что-то случилось с кораблём, стало бы известно сразу! И наконец пришли вести из Рима. Собственно, вести были с почтовой станции близ Мемфиса, письма прибыли туда и особый посыльный доставил их в Александрию. Одно письмо написано было самим Птолемеем Авлетом и тон имело суховатый и желчный. Адресовано это послание было именно Веронике. Отец писал ей, что все её попытки вести себя с Римом таким образом, будто она — законная правительница Египта, не имеют смысла, потому что Рим твёрдо держит его сторону, далее отец заявлял, что вполне понимает желание дочери следить за его действиями и подкупать триумвиров... «...но я позаботился о том, чтобы нейтрализовать твоих посланцев, или шпионов, не знаю, как возможно их определить точнее!..» Читая это письмо, написанное столь оскорбительно и противно, Вероника заплакала. Но прочитав другое письмо, она откинулась на кресле, закрыла глаза и, отбросив папирус, сжала кулачки. Другое письмо являлось официальным уведомлением, написанным, впрочем, каким-то чиновником из канцелярии триумвиров, то есть из общей канцелярии Марка Лициния Красса, Гнея Помпея и Юлия Цезаря, того самого Гая Юлия. Канцелярский чиновник выражал царице — от имени триумвиров — сухое соболезнование по поводу того, что лица, бывшие на египетском корабле, частью погибли от рук разбойников в Путеолах, а другою частью, меньшею, были убиты в Риме, в чём никакой вины римских властей нельзя усмотреть, потому что если убийцы будут схвачены, то и будут непременно наказаны... О том, что погибли не просто некие «лица, бывшие на корабле», а послы, — ни строчки, ни слова! Получалось, будто никакого посольства не было вовсе. Вероника именовалась в письме не титулом «великая царица», а всего лишь «правительницей»...

В тот же день Вероника направила почтой в Рим официальную ноту, требуя отчёта о гибели посольства. Ответ пришёл, хотя и не так скоро, но и без особой задержки. На этот раз, впрочем, посольство так и называли посольством, но объясняли, что действия разбойников в Путеолах, конечно же, заслуживают наказания, но ведь разбойники и понесут заслуженное наказание, как только будут сысканы и задержаны! Что же касается убийства Диона, главы александрийского посольства, то в послании римского правительства приводился фрагмент речи судебного оратора Цицерона, содержащий следующее: «...Кто убил Диона, тот обвинений не боится и даже сам готов всё признать, ибо он — царь, а кто будто бы при нём был пособником и сообщником, Публий Асиций, оправдан по суду. Вот так обвинение! Преступник ничего не отрицает, отрицающий во всём оправдан, а страшиться почему-то должен, кто не только в деле не заподозрен, но и сам о нём не подозревал! И если даже Асицию больше было пользы от суда, чем вреда от вражды, то повредят ли твои наговоры тому, кого не только подозренье, но и сплетня не коснулась. «Но Асиций освобождён неправедно!» Что ж, я бы мог легко ответить и на это, коли сам я там был защитником; но вот Целий считает, что дело Асиция безупречно, а если даже и нет, то к собственному его делу отношения не имеет. И не один Целий так думает, но и оба юноши, образованные и учёные, преданные самым достойным занятьям и лучшим наукам, — Тит и Гай Капонии: а ведь это они больше всех скорбели о смерти Диона, ибо их связывали с ним не только приверженность к наукам и учёности, но и узы гостеприимства. Тит, как вы слышали, принимал у себя Диона, знакомого с ним по Александрии...» И так далее. Эта речь Цицерона была произнесена в защиту Марка Целия Руфа, впоследствии погибшего в Южной Италии при попытке поднять антиреспубликанское восстание, но это уже потом случилось. А покамест Цицерон полагал, что ни Целий, ни Асиций, никто, кроме Птолемея Авлета, не повинен в гибели Диона! И возможно даже, что Цицерон был прав! И что было делать дальше, какие действия предпринять в отношении Авлета и Рима, явно поощряющего Авлета, понятно не было. И тут пришли ещё известия. Птолемей Авлет совершил за короткое время несколько перемещений, выехал на Кипр, затем в Эфес, затем — снова на Кипр, затем вернулся вместе со своим братом, тоже Птолемеем, наместником Египта на Кипре, в Рим. Брата Авлет пригласил для того, чтобы тот присутствовал при торжественном присвоении сенатом изгнанному царю Египта почётного имени союзника. Выходило так, будто Птолемей и не изгнанник, а продолжающий править монарх! Птолемей Авлет торжественно принёс клятву верности Риму и объявил, что когда ему вернут царство, он будет владеть отцовским и дедовским царством, безраздельно, в царственном спокойствии, пользуясь миром, покоем, и полагаясь на державу римского народа! Далее было ещё любопытнее! Было объявлено, что Кипрский Птолемей, без упоминания о каком-либо беззаконии с его стороны, без предъявления ему каких-либо требований, поступает в казну римской республики вместе со всем своим имуществом. В Риме это некоторых, в том числе и Цицерона, возмутило, но их возмущение этим беззаконным актом не имело последствий. Таким образом, Римская республика фактически аннексировала Кипр.

Что теперь возможно было предпринять против Рима, какие ноты посылать, уже совершенно не было понятно. Селевк и даже и Архелай уже настаивали на том, чтобы готовить армию...

— Надо идти на Рим! — говорил Селевк.

— Это авантюра, это авантюра... — повторяла в унынии Вероника.

Но и она, конечно же, не знала, что делать, что предпринять. Потин и Теодот осторожничали, держались в стороне. Вероника дошла уже до такого отчаяния, что сама призывала Потина и спрашивала его, что же делать, как быть. Он на вопросы царицы, произносимые полным отчаяния голосом, не отвечал прямо, но говорил, что Римская республика больна; что после завоевания Греции, Сардинии, Карфагена римские нравы совершенно испортились; крестьяне, прошедшие армейскую жизнь, уже больше не прежние добродетельные граждане — опора республики; молодые люди стремятся в философские школы, руководимые греческими учёными, и возвращаются вконец развращёнными антиреспубликанским вольномыслием...

— ...Рим долго не протянет!.. И Египет снова сделается великой державой!..

Но покамест Вероника понимала, что поход на Рим явился бы для Египта убийственным. Наконец она решилась и высказала Деметрию свои соображения. Она предлагала подготовить войска для отпора римлянам, но первыми не выступать. Вероника велела Деметрию довести эти её соображения да сведения Потина, Теодота, Селевка и Архелая...

Маргарита пыталась разобраться в происходящем. Было понятно ей, что грядут некие перемены, но ей и в голову не приходило, что жизнь её может внезапно, разом и трагически перемениться. Конечно, она сейчас твёрдо знала, что Вероника права, а отец не прав. Впрочем, девочка ещё не умела накидывать на попытку утверждения чьей бы то ни было правоты плетёный густо флёр пафосной риторики. Также Маргарита не умела рассуждать о том, чьё правление являлось более справедливым, её отца или её сестры. Да, да, Вероника сейчас была права, то есть права в глазах своей младшей сестры... Но ведь в самом восшествии, восхождении Вероники на египетский престол заключалось нечто легковесное, случайное. Она для этого восшествия ничего по сути не сделала, не совершила... И вероятно, именно вследствие этой легковесности, этой случайности своего восшествия на престол Вероника сейчас растерялась и не могла сообразить, как же ей защитить Египет от Рима... В её молодой душе всё нарастало ощущение паническое обречённости Египта... И она ничего не могла сделать... И что же возможно сделать против обречённости?..