Клетка в голове

«Все курят. И я буду. Так и проще будет наладить контакты».

Каждый день по два раза в камеру приходил врач. Проводил дотошные осмотры: пульс; давление; температура; реакция зрачков, цвет радужки и белков глаз; условные рефлексы; прослушивал лёгкие и сердце; брал соскоб с кожи, осматривал волосы на голове; в первый день взял на пробу кровь и попросил к завтрашнему осмотру приготовить образцы мочи, кала и прочее и прочее.

Громов взял себе ещё несколько книг. В основном стихи Есенина, Пушкина, Лермонтова и Высоцкого (правда, над ними поработал цензор, замарывая некоторые слова, из-за чего вся соль стиха летела в тартарары). Есенин и Лермонтов Громову особенно нравились. Он легко мог ассоциировать себя с ними. И стихи у них были простые и не растянутые.

Однако, к нему опять начали возвращаться головные боли и шум в ушах. Теперь уже куда более навязчивые. Сон не помогал (если вообще удавалось заснуть – часто это превращалось в пытку). В голову так и лезла всякая хрень. Не говоря уже о том, что Громову капала на нервы постоянная слежка рыбьего глаза на потолке – видеокамеры. Не помогала еда, умывания холодной водой, чтение. А хуже всего то, что во время простого безделья боли и шумы усиливались в два раза.

Через неделю он уже не вытерпел и пожаловался врачу. Тот велел Громову не нервничать, больше отдыхать, беречь глаза от яркого света. Не напрягать мозг и глаза. Прописал ему таблетки с непроизносимым названием.

«Таблетки ваши мне не помогают. А как расслабляться, раз всё это дерьмо только усиливается, если я пинаю балду на шконке?! Лепила⁴¹ – он лепила и есть».

Но вскоре его «мучениям» пришёл конец. Все анализы показали, что Громов совершенно здоров. Хоть на Колыму ехать. Его перевели из карантинного корпуса на общий режим. Забрали форму и пришили на неё номера – отряда и индивидуальный. Потом выдали ему сумку с его вещами (как ни странно, всё оказалось на месте) и под конвоем повели из карантинного корпуса, через тюремный двор, в седьмой корпус. День как раз выдался солнечным, безветренным, ясным. Морозный воздух щипал ноздри и горло.

«Вот теперь».

Часть II

1

Громов снова словил истинный кайф от свежего воздуха во дворе Карзолки, когда его под конвоем сопровождали в седьмой корпус.

Его наконец привели в седьмой корпус. Тепло отапливаемого помещения быстро вытеснило приятный холодок из тела и заменила его затхлым и вонючим воздухом, который практически одинаков для любой тюрьмы. Это тяжёлая смесь мужского пота, кала и мочи, вперемежку с табачным туманом, и очень лёгким оттенком приготовленной еды.

«Хоть готовить здесь разрешают. Авось и не так страшен строгач⁴²».

Его привели к двери в камеру на пятом этаже. Номер семьсот двадцать три.

Дверь открылась без единого скрипа. Громова ввели внутрь. Затем по стандартной процедуре захлопнули дверь и сказали подойти к кормушке, чтобы с него сняли наручники. Освободившись от них, он бегло осмотрелся.

Камера представляла собой стандарт по содержанию заключённых на мировом уровне. Она имела «Г» образную форму. Стены матовые, бледно-зелёные. Потолок белый. Зарешеченные лампы давали постоянный яркий свет. В части, где дверь и окно были расположены друг напротив друга, у длинной стороны стены стояли пара двухъярусных нар. У противоположной стены находился стол с одной табуреткой рядом с ним и другой под столом.

В так называемой «короткой части», располагались туалет и раковина по разные стороны друг от друга. Там же стояла ещё одни двухъярусный нары. Они были не заняты.

На углу, напротив стены, у которой стояли занятые нары, на металлической полке висел телевизор. Он был выключен, так как сейчас было «мёртвое время». Охранники в отделе Карзольской цензуры изучали сетку программ всех разрешённых каналов и либо вымарывали из некоторых передач лишнее, по их мнению, либо вообще забраковывали передачу и ставили вместо неё профилактику. К примеру, они могли вырезать постельную сцену в каком-то художественном фильме, а вот передачи о выживании в диких условиях на познавательных каналах вообще не пускали в эфир. Радио в камерах было запрещено – иные умельцы могли ловить переговоры охраны, либо наладить свои собственные контакты с другими камерами.

Рыбий глаз⁴³ висел в углу, ближе к двери, но так, чтобы видеть всю «длинную часть» камеры, плюс раковину и койку возле туалета. Но вот унитаз из поля её зрения выпадал. Спасибо международным конвенциям, разъясняющим право человека на личное пространство. Даже в Американских тюрьмах видеокамеры нельзя устанавливать таким образом, чтобы был виден унитаз.

Мол, человека унижает, когда то, как он испражняется, снимают на камеру. Хотя при оправке могут присутствовать надзиратели из состава тюремной охраны. И для того, чтобы Россию начали воспринимать, как правовое государство, в стране пришлось принять ряд подобных законов, что улучшило жизнь для заключённых.

Теперь многие дела проворачивались именно у сортира. И это не считалось плохим – ведь всё ради благого дела и улучшения условий существования – своих и сокамерников. Да и ходить при этом в туалет было необязательно

Громова оглядели трое его новых сокамерников.

– Что стоим, гости дорогие? Милости прошу, – сказал длиннющий мужик лет тридцати. Крепкого телосложения. Лежал он на верхних нарах, у окна.

«Должно быть – авторитет».

– Дружище, – продолжал длинный, – там полотенце лежит, у входа. Помоги хате – подними да брось его в раковину. Я потом постираю. Ещё пригодится.

Но Громов кое-что знал о том, что стоит делать, попадая в камеру впервые. Вытерев ноги об то самое полотенце, он прошёл вглубь помещения.

– Вот это уже ближе к истине. Я Никита Сергеевич.

– Лёшка Громов, – ответил Громов, протянув Никите руку. И сделал ошибку. С незнакомцами осужденные за руку не здороваются: мало ли кем ты являешься? Например, если поздороваешься за руку с кем-то из касты так называемых «опущенных», то сам же в опущенного и превратишься по тюремным правилам. Как ни крути, а не может один человек всё знать о такой сложной системе, как тюрьма. Никита ему, естественно, не ответил.

Пожалуй, самое страшное в тюремной жизни – необратимость. Любой твой поступок и слово всегда что-то да и значат. Всегда. Даже если ты сам и не вкладывал в него никакого скрытого смысла. Всегда найдётся тот, кто припишет к твоим действиям какой-то посыл. На воле ты можешь допустить какую-то ошибку, и тебе её простят. Или же ты можешь изменить место работы или переехать в другой город. Здесь всё не так. «Тюремный телефон» в отдельно взятой тюрьме иной раз работает даже лучше настоящего. В головах и слухах других заключённых на тебя быстро заводится подробнейшее досье, из которого ничего не вырежешь, как не старайся. И даже если сменишь одну тюрьму на другую, может всплыть человек, который расскажет другим всё о тебе. А ещё хуже – тебя вычислят. По поведению, манерам, взгляду, татуировкам. Есть очень много признаков, которые выдают человека с головой, если его читает опытный заключённый. А в таких местах, если станешь скрывать, кто ты есть на самом деле – придётся туго, когда раскусят. А раскусывают практически всегда.

– Так ты чьих будешь? – спросил Никита.

– Сергеич – не мути, – донёсся уставший, с хрипотцой, голос с соседних нар, верхних, в середине камеры. К Громову повернулся и сам его обладатель. То был старый мужик. Лет шестидесяти. У него была короткая борода, почти полностью седая, но в ней ещё проглядывали чёрные волоски. Голова серебряная, волосы зачёсаны назад, не очень длинные, с залысинами по бокам. Лицо суровое, но не старческое – почти без морщин, но со шрамами. Глаза карие. Их нельзя было назвать животными, но воровской прищур в них имелся.