Клеймо дьявола

Напоследок зашёл в городскую церковь. Поставил свечу на канун. Поднял глаза и на потемневшей фреске, изображающей Суд Божий, увидел крылатого архангела с золотой трубой. Белоснежные одежды струились, сливаясь с белизной облаков. Золотое свечение обрамляло пепельные волосы и строгое чеканное лицо с бездонными лилово-лазуритовыми глазами. На негнущихся ногах Хамал вышел из храма и взобрался в карету. В Меровинге появился только утром. Казался усталым и издёрганным, время от времени хмурился, и то и дело что-то неразборчиво бормотал под нос.

Впервые в жизни у него нестерпимо болела голова и мучительно ныло сердце.

…Лунный свет, холодный и мертвый, мерно лился сквозь цветные витражи церковных окон, расцветал в них и тут же окаменевал на мраморных ступенях лестничного пролета. Под арочным сводом, ведущим из ризницы, появился профессор Вальяно. Беззвучно ступая, он, казалось, взлетел вверх по лестнице и оказался у дверей в свои апартаменты.

Однако войти не смог.

На плитах у дубовой двери, загораживая вход, лежал, навострив уши, Рантье, а над ним, подпирая спиной дверной косяк, возвышался Сиррах Риммон. На мгновение они замерли, глядя в глаза друг другу. Взгляд Вальяно, лиловый и сияющий, только оттенил странное замешательство Риммона, который, быстро опустив глаза, пробормотал что-то невразумительное. Рантье, встав между ними, отчетливо тявкнул и начал скрести лапой дверь.

Вальяно усмехнулся и, дважды провернув ключ в замке, распахнул дверь.

— Прошу вас, Сиррах.

Риммон молча прошёл вслед за Рантье, проскочившим внутрь, едва дверь приоткрылась. Смущение Риммона было столь очевидным и тягостным, что Вальяно, разведя огонь в камине, предложил ему коньяк, но Сиррах, нервно похрустывая пальцами, поспешно отказался. Воцарилось молчание. Утонув в своём глубоком кресле, Вальяно молча ждал.

— Профессор, а… что такое…подлость? — блуждающий взгляд Риммона, не видя, обшаривал предметы в комнате, избегая только одной точки — светящихся синевой цикория глаз Вальяно.

— Вам нужна дефиниция? Охотно объясню, мой юный друг. Подлость есть неспособность поставить честь выше выгоды. Любой выгоды — телесных удовольствий, финансовой прибыли или престижа. Я выделил бы три типа подлецов. Первых — уверенных, что их подлость обыденна и жизненна. Затем застенчивых и совестливых подлецов, чьи мерзости смущают их самих, но выгода перевешивает смущение. Ну, и, наконец, просто чистокровных подлецов, не склонных себя анализировать. В среде подлецов благородство считается признаком дегенерации. Делятся подлецы и по степени ментальности: это или очень неумные люди, или… уж… до чрезвычайности несчастные. А это вам зачем, Сиррах?

— А совершенная хотя бы однажды подлость…как вы сказали… обязательно делает подлецом?

— Подлость для доброго человека — слабость и просчёт, для негодяя она — расчёт и свершение. Не думаю, чтобы Вы не видели разницы, Риммон.

— Но ведь в том-то и ужас, что можно иногда совершить подлость, не будучи подлецом… по крайней мере, не считая себя…. — Сиррах замялся. Вальяно с улыбкой почесывал за ухом Рантье, который умудрился устроиться в ногах профессора, положив голову ему на колени. — Не желая быть…

— Ну, не знаю, друг мой…. Сохранить самоуважение можно ведь и по принципу: нет лица — нет и пощечины…

Смысл сказанного Вальяно не сразу дошёл до Риммона. Но, осознав его, Сиррах побледнел.

— Нет!! Лучше сто пощечин!

— Ну, если так, не всё потеряно, Сиррах.

— Я… Я не хочу с этим жить. Совершенная хотя бы однажды… Я, знаете ли, не богоискатель. Но если я мог быть хуже себя…ведь я могу быть и лучше, да?

Вальяно продолжал почесывать за ухом Рантье и улыбаться. Казалось, разговор доставлял ему истинное наслаждение.

— Позорное и порочное несет смерть само в себе, и рано или поздно казнит само себя. Чтобы выжить, надо растождествить себя с подлостью и уничтожить её в себе. Без Божьей помощи это невозможно. Но, простите меня, Сиррах, а, что вы называете вашей подлостью? Вы мне подлецом не казались…

Риммон побледнел.

— Я… я не ставил выгоду выше чести, я, наверно, просто… не очень-то думал о чести. Если бы думал, разве я попал бы на мессу к Нергалу? Разве шлялся бы с ним по блудным домам? Я, что, не понимал, кто он? Почему я не разбил физиономии ему и Мормо, когда они измывались над Ригелем? Почему молчал? Думай я о чести, разве я очутился бы в одной постели с Лили? Честь…

— Но, юноша, — глаза Вальяно излучали какое-то странное сияние, — ваша проблема неразрешима. Отчистить человека может только Бог. Вы — не богоискатель. Единственно, что вы можете — впредь почаще вспоминать о чести. Точнее — не забывать о ней.

— А то, что было?

Вальяно пожал плечами.

— Пусть ваше завтра будет извинением вашего вчера. Но, иногда, полагая, что они переменились, люди лишь видят себя в новом свете…

Риммон снова воспалёнными глазами уставился на Вальяно.

— Я… я не понимаю. Я просто не хочу ни считать себя подлецом, ни быть им. Вот и всё.

Глаза Вальяно продолжали искриться.

— Похвальное намерение. И выражено прекрасно. В принципе, недалеки вы, Сиррах, от Царствия Небесного. Наверное, от такого прагматика, как вы, большего и ждать не приходится. Воспитавшие вас отцы-иезуиты, надо полагать, думали также. Разве что чудо…

Сиррах усмехнулся.

— Вот и Хамал так говорит. Но ведь их не бывает.

— А вам, значит, обязательно персты в прободанные гвоздями длани Воскресшего вставить надо?

Риммон пожал плечами.

— Я не то, чтобы атеист, с чего бы? Но, понимаете…

— Понимаю. Вы просто не очень-то думали о Боге. Как и о чести, впрочем.

Сиррах снова помрачнел.

— Я не знаю, как и откуда, но я понял… Чтобы на свет появился такой, как Ригель, унавозить для этого мир должны сотни и тысячи, таких как я, Нергал да Мормо. Хотя обычно бывает, наверное, наоборот, и выживают как раз подлецы, но мир живёт не ими. Мир вообще живет немногими.

Глаза Рафаэля Вальяно снова замерцали. Он встал, положил руку на плечо Риммона и мягко подтвердил:

— Вы правы, Сиррах, мир живет немногими.

Глава 31. Мир разлагается, как гнилая рыба…

«Теперь пора ночного колдовства.

Скрипят гробы, и дышит ад заразой.

Сейчас я пить бы мог живую кровь…»

У. Шекспир «Гамлет» акт 3, сцена 2.

Нельзя сказать, чтобы Мормо до конца понимал, что с ним происходит. Жажда мести, всё это время снедавшая его, была удовлетворена. Ощущение спокойной сытости пришло и растворилось в нём, но не принесло ни тишины, ни забвения. Он часами просиживал без движения, в полной прострации.