Клеймо

– Не хочешь посмотреть, Колин? – заговорил наконец Логан. – Впрочем, ты это уже видела дома.

– Отвратительно. Я ухожу, – сказала Колин. Дверь открылась, пахнуло свежим воздухом, я услышала шаги Колин – прочь от сарая.

Оставила меня наедине с этими. Дрожь сотрясала все тело. Мне страшно и холодно.

Потом, задним числом, я сообразила, как следовало поступить. Нужно было драться, кричать, попытаться сбежать, но я словно примерзла к полу. Они били в одну точку: знали, как больнее всего меня унизить, как я стесняюсь своего тела. Я не хотела, чтобы меня кто-то увидел, вообще никто, и вот я стою почти что раздетая, а трое, кого я считала будущими друзьями, светят фонарями и рассматривают такие уголки моего тела, на которые я и сама не решалась взглянуть. Сквозь мешковину я вижу вспышки: они фотографируют шрамы и мало ли что еще. Обсуждают между собой, словно меня тут и нет, какая у меня скверная кожа, фу! Они ведь разошлют фотки другим ребятам из школы. Глядишь, и на первую полосу, в очередную статью Пиа попадет.

Кто-то обходит меня со спины. Шаги легкие, должно быть, Наташа.

И вдруг она резко выдыхает.

– О боже! – говорит Наташа. – Вы на копчик ее посмотрите. Идите сюда.

Они толкаются у меня за спиной, мешая друг другу.

– Ого! – восклицает Гэвин. – Черт, на этот раз ей было здорово больно. Видите, он не такой аккуратный, как прочие. Постойте, сколько же их всего?

Они пересчитываю шрамы, пересчитывают мои пороки.

– Шесть? – изумленно переспрашивает Логан. – Но говорили только о пяти.

– Пять – и так больше, чем у всех, – напоминает Гэвин.

– Три – самое большее, что было, – поправляет его Наташа. – А у нее шесть. – Ее голос вдруг упал до шепота. – Наверное, нам не полагалось об этом знать. – Она, похоже, занервничала.

Настроение ребят заметно переменилось. Я чувствую, они вовсе не получают от своей затеи того удовольствия, на которое рассчитывали. Им стало неловко. Реальность оказалась вовсе не такой, как они ожидали. Мои шрамы – следы боли. А боль в теории и на практике – очень разные вещи. Кажется, их это отрезвило. Эта мысль вернула мне силы. Я прошла через такое, о чем они и думать боятся, они притащили меня сюда, чтобы поиграться со своими страхами. Проникнуться ими. Понять. Возвыситься над страхом. Посмеяться над ним. А я – я этот ужас пережила. Моя очень реальная трагедия – вот что пугает их. Мне же она придает силы.

– Который час? – спросила я. Надежда еще жива.

– Успеешь добраться домой, не боись, – говорит Наташа, стараясь казаться крутой, но страх слышен в ее голосе. – Ладно, с меня уже и хмель соскочил. Что-то скучновато. Жрать хотите?

– Ага! – отвечает Гэвин так поспешно, что я чуть не ухмыляюсь, благо лицо скрыто мешком.

– Логан, едем? – окликает Наташа заводилу.

– Идите, я за вами.

Я чувствую: эти двое не уверены, боятся оставить нас наедине.

– Да идите же! – повторяет Логан, ему не терпится заполучить меня в полное свое распоряжение.

– Ты только не…

– Чего – не?

Гэвин приостанавливается.

– Ты же не это самое, ну…

– Обижаешь, Гэвин. Она – Заклейменная, грязь, я бы до нее и палкой не дотронулся.

– Не льсти себе, – отвечает Гэвин, и они с Наташей хохочут. – Ладно, главное – прибери тут, не то меня дед убьет.

Затяжное молчание, удаляющиеся шаги. Я осталась один на один с Логаном. Это очень опасно.

– Пожалуйста, не трогай меня! – твержу я.

– Я тебя и пальцем не трону, – говорит он мне в ухо. – Ты омерзительна. Ты любому парню будешь противна. Тебя никто не захочет.

Он кружит вокруг меня, замедляя шаг. Спасибо и на том, что он меня пальцем не тронет, но что же он собирается со мной сделать?

– Знаешь, что такое вретище? – спрашивает он вдруг.

– Нет! – всхлипываю я.

– Они тоже понятия не имеют. Для них это все тупая забава, они не знают, в чем символический смысл. – Странный у него сделался голос. Как будто лекцию читает или проповедь. – Пепел и вретище в ветхозаветные времена были символом унижения, горя и покаяния. Если человек хотел показать, что он раскаивается в грехе, он надевал грубую одежду, садился в пепел, посыпал голову пеплом. Пепел означает разорение и гибель.

Я склоняю голову, сполна чувствуя свое унижение, но Логан все еще продолжает монолог, кружа вокруг меня.

– Когда Иона объявил жителям Ниневии, что Господь намерен уничтожить их за их нечестие, все от царя до последнего подданного покаялись. Они постились и лежали во прахе. Они надели вретище даже на скот. Бог увидел искреннее раскаяние, смирение в их сердцах и сжалился, не стал их губить. Пепел и вретище – это символы перемены сердца, доказательства искреннего покаяния.

Он смолк, перестал кружить. В сарае стало совсем тихо, только и слышалось мое тяжелое дыхание под колючим, удушливым «вретищем» да стук моего перепуганного сердца.

– Бог намного милосерднее меня, Заклейменная, но, если ты покаешься, может, я тоже сжалюсь. А если не покаешься, я запру тебя здесь на всю ночь и никто тебя не найдет. Опоздаешь к комендантскому часу, мне плевать, что будет с твоей семьей, – пусть их хоть всех заклеймят, мне-то что.

Я прикусила губу, слезы ослепили меня. Маленький Эван, он перепугается до смерти, как могла я навлечь такую угрозу на своих близких…

– Ты меня слышала, Заклейменная!

Слышала. Знаю, что он так и сделает. Осуществит свою угрозу, все до последнего слова. Я словно вновь очутилась в камере Клеймения, когда судья Креван кричал мне в лицо: «Покайся!» Тогда я упорствовала, потому что думала: со мной покончено, хуже не будет. Я не могла признать себя виновной, тогда не могла, но правила изменились, стало еще хуже. Стало совсем плохо, и у меня нет сил для борьбы.

– Да! – Я саму себя оглушила этим криком.

Он сорвал мешок с моей головы, я рада вдохнуть полной грудью, если бы еще не этот его взгляд.

– Каешься? – спрашивает он.

Я киваю.

– Отвечай! – Он повысил голос.

– Да-да! – всхлипываю я.

– Скажи, что сожалеешь обо всем! – настаивает он.

– Сожалею.

– Скажи, что ты виновна! – торопится он, и я чувствую, от этого он получает куда больший приход, чем от пива и от того, что они курили, – что бы это ни было.

– Я виновна.

– Становись на колени и моли меня о прощении.

Я запнулась.

– Ну же!

Я опускаюсь на колени.

Он зашел мне за спину и наконец-то развязал руки. Я тут же вытянула их вперед, стала массировать запястья. Совсем онемели, болят. Глядеть в глаза Логану я не могу.

– Говори! – орет он.

– Я не знаю, что…

– Моли меня о прощении. Сложи руки, как на молитве, как в церкви. Ну!

– Пожалуйста! – рыдаю я. – Отпусти меня! Я сожалею! Я виновна. Я раскаиваюсь. Только отпусти меня домой! Мне нужно успеть домой.

Он усмехается, вроде бы удовлетворенный, швыряет мне платье.

Я с трудом натягиваю платье, радуясь, что все закончилось, спеша поскорее укрыть от его взгляда свое тело. Он следит за мной, стоя в дверях. Может, я для него грязь и мерзость, но он с меня глаз не сводит.

– Кстати, Заклейменная, до комендантского часа осталось двадцать минут.

Он захлопнул дверь сарая, задвинул засов, и я услышала, как гремят ключи: он запер меня снаружи.

24