Кликун-Камень

Закипел шумный веселый спор. От тревоги и обиды Наташи не осталось следа, она вся враз расцвела, исчезла застенчивость, скованность. Иван шумел:

— Моя «незаконная» жена! Подай мне галстук! — и тут же обращался к друзьям: — Смотрите, ведь подала! Жена да убоится своего мужа!

— Наташа, ты не подавай, ни за что не подавай, — шутила Елена. — Ты говори в таких случаях: «Возьми сам». Мы идем к равноправию.

— Что вы, Елена Борисовна, а если мне радостно подать ему галстук? Он и так не дает мне шелохнуться! — и с ужасом, с возмущением Наташа воскликнула: — Он даже постель заправляет сам!

— Так жена у меня неженка. Любит поваляться в постели с книжкой, — жаловался счастливый Иван. Но в голосе его вдруг зазвучали строгие нотки: — Ведь лежа ты уже отдыхаешь, а не работаешь… Так, Леонид?

— Да, да… В этом, Наталка, ты его послушай. Он знает.

— Послушаю, обязательно послушаю! — Наташа была полна жизнерадостности, дружелюбия, задора. Счастье светилось в улыбках, которыми они обменивались с Иваном, в том внимании, с каким они предупреждали желания друг друга.

Мирный веселый вечер прервался стуком в дверь.

— Полиция?!

— По стуку — не похоже.

То были родители Наташи. Они приехали на извозчике, нагрузив кошеву узлами. В открытые двери в облаке мороза полетели из сеней на середину комнаты подушки, матрац, узлы.

Наташа поднялась, оробевшая вдруг, смущенная:

— Мамочка…

Отец неприязненно произнес:

— Не разговаривай с ней, мать. Я сам скажу: мы, так и быть, не проклянем вас. Живите. Только, Наталья, не позорь нас! Венчайтесь. А то… прокляну.

— Мы не можем венчаться, папа, — тихо, но решительно объявила дочь. — Мы не верим.

— Мать, ты слышишь? Нет, ты слышишь? Прокляну ведь ндравную! — хриплый голос отца звучал так беспомощно, так слабо, что Наташа улыбнулась. Он снова восстал: — Ты видишь, мать? Она еще скалит зубы!

Малышев усадил отца, начал говорить что-то ласковое. И старик обмяк, глядя на зятя пристально, с любопытством.

— Ты, если вкрался ей в доверенность, побереги ее от худой славы…

— Да что вы, какая слава!

— Только — чудно! Слыхал я, Иван Михайлович, ты всюду кричишь, что собственность — преступление! Собираешься перевернуть жизнь?.. Так зачем тебе жена, да еще моя дочь? — И тут же кричал: — Мать, Мария Михайловна, а он ведь — ничего… Он вроде ее не бросит!

Та, не слушая, развязывала узлы, ставила на стол какие-то кастрюли, бросала на кровать платья, гимназическую форму, варежки, обувь, подзоры с кружевами, скатерти.

— Мы не какие-нибудь обсевки… Мы дочь свою в одном платье не выпустим.

— Форму-то мне зачем? Оставь сестренкам, — вмешалась наконец Наташа.

— Ну, форму-то, и верно, я возьму. Новой не покупать.

— И вот это… — Наташа подала матери еще какое-то платье.

— Ну и это… Мало тебе. Возьму, — согласилась Мария Михайловна.

Вайнеры рассмеялись.

— А это что за люди? — строго спросил отец.

— Наши друзья.

— Такие же голодранцы, видать.

— Такие же! — в голос подтвердили Вайнеры.

Это старику понравилось. Он сел ближе к столу и потребовал:

— Налейте-ка и мне чаю.

— И зять ваш — голодранец, — продолжал Вайнер. — За это ему в его двадцать пять лет и имя с отчеством!

Наташа виновато вставила:

— Мы ведь, папа, бруснику завариваем, чаю-то нет…

— Удивила! Все теперь бруснику или кипяток пьют, — в быстром говорке отца было что-то лихорадочное: — Только — венчаться… Это ведь невиданно — не венчаться! — вскипев снова, он вскочил и, потрясая над головой руками, пошел к дверям, рассерженный. — Прокляну!

Мария Михайловна шепнула, уходя за ним:

— Не проклянет.

Леонид смеялся:

— Признали они зятя зятем, дочь дочерью!

Ночью Наташе не спалось. Она глядела на склоненную над столом фигуру мужа, молчала, чтоб не мешать. Наконец поднялась, накинула ему на плечи пиджак, заглянула в исписанный листок, вздохнула.

— Что с тобой?

— Не знаю, как сказать. Но ты не будешь смеяться надо мной? Скажи, правда, не будешь? Ты не качай головой, а скажи.

— Не буду.

— Вот… вижу я, что и без меня ты много делал… и больно мне, что без меня… И вообще, как это можно, чтобы без меня?!

— Понимаешь, девочка, некогда мне ждать тебя было…

Заводские гудки ревели протяжно. Густой, хриплый, непрерывный звук, казалось, выходил из недр и низко расстилался по земле. Начинался рабочий день.

Почтальон, далеко завидя Малышевых, махнул письмом.

Иван Михайлович тут же вскрыл конверт, весь светясь, сообщил жене:

— Киприян, дорогой друг Потапыч вспомнил.. В Питере он, мобилизован… Настроение в армии враждебное, «к свадьбе», это значит — к войне. Я обязательно использую это на собрании!

Неожиданно Иван Михайлович потребовал:

— Поздоровайся со мной, Натаха… Руку подай.

Та, не понимая, протянула руку. Он подал ей свою свернутую горсточкой ладонь.

— Что с тобой, Ванюша?

Тот взволнованно сказал:

— Вот так Киприян всегда здоровался — горсточкой… Письмо его я обязательно на собрании использую!

Вечером к Малышевым неожиданно собрались друзья.

Петр Ермаков кричал:

— Не сопротивляйся, Наталка. Мы решили все-таки вам свадьбу устроить.

Гости нанесли подарков: два стула, семилинейную лампу, посуду, продуктов. Елена Вайнер захлопотала около плиты. Леонид украшал стол букетом из пихты, вместо вазы — глиняная кринка. Петр чистил картошку.

— Где же Миша так долго? — звонко спросил Василий Ливадных.

Наташа, вся сияя, объявила:

— Сегодня приняли меня в партию.

— Ура!

— Нашего полку прибыло.

— Это мы сегодня отметим!

— Только живой работы мне на дают… Говорят, что зубы у меня шпикам приметные. Ваня их кремлевской стеной зовет!

Ливадных объявил:

— Слушайте, я на днях песню услышал. Мотив не уловил, а слова запомнил.

— Читай, Вася!

Тот начал:

Как двадцать лет мальчишка Колодочки надел, В синю пестрядь обрядился, На шуровочку поспел. Этак года два проробил, На урода стал похож. Ясны глазки призатухли, А работай — хошь не хошь!

И оглядел всех блестящими с хитринкой глазами. У него почти квадратное лицо. Густые темные волосы стоят ежиком, и Ливадных то и дело приглаживает их большущей ладонью.