Кликун-Камень

— Это в которую партию? Это в ту, в которой бабы общие будут?

— Не верьте этому, мужики!

— Ваша революция в деревнях-то все заборы разобрала!

Контузия и бессонница давали себя знать. В голове стоял утомительный звон. Лица крестьян сливались, кружились, плыли. Кружилось солнце над головой, небо в белых барашках. Болело все тело, ноги казались чужими, не слушались.

Савва твердил о том, что здесь собрались кулаки, что вся деревня Куваши — кулацкая, что он ненавидит всех.

Малышев рассеянно спросил:

— Так-таки всех ненавидишь?

Савва вдруг успокоился, весело рассмеялся:

— Ну, зачем же всех? Только врагов.

Он не отходил от командующего ни на шаг, все с большей тревогой следил за ним. Разведка донесла, что белобандиты заняли Кусинский завод, взорвали железнодорожный мост. Движение между Златоустом и Екатеринбургом прекратилось. Надо было восстановить связь. Иначе противник окружит весь Златоустовский фронт.

Малышев повел отряд на Кусу.

Недалеко по линии на железнодорожную будку напали белые. Восемнадцать красногвардейцев, засевшая там разведка, были убиты. Документов при них не оказалось. Лица изуродованы. На теле вырезаны пятиконечные звезды.

— Шапки долой!

— Мясники, а не воины, — сказал кто-то сквозь зубы.

Степь дымилась: ее подожгли белобандиты. Дым качался меж пологими холмами, ел глаза.

Кто-то говорил Леньке:

— Лезешь ты под самый огонь! Не сносить тебе головы.

Ленька совсем по-взрослому пошутил:

— Без тебя шагу не сделаю!

Пусть шутят люди. Шутят — значит уверены в себе.

Небо стало розовым. Близ дороги, в маленьких березовых колках, тосковали куропатки. Невысокие степные березки, одетые клейким листом, задумчиво стояли, сияя белизной коры. Пахло перегноем полыни, дикого клевера. Ветер слепил глаза, шел с шумом по чащам, весело трепал молодую травку.

— Ветер-то в ногу с нами идет, — прервал кто-то гнетущее молчание отряда.

— Не с нами, а навстречу.

— Препятствия — лучший союзник воли. Держись, как бы ветер тебя не сшиб.

Прискакал Пикунов, донес:

— Кругом бандиты. Пройти к Кусе можно болотом.

— Пройти надо, — жестко сказал Малышев и повторил: — Пройти надо.

Пикунов ускакал.

Чуть свет Малышев прошел перед рядами бойцов. Лица желтые, глаза ввалились. У многих головы, руки, ноги были упакованы в заскорузлую марлю. Он сказал просто:

— Мы сейчас смотрим смерти в глаза. Мы ее не боимся, потому что мы революционеры и отстаиваем интересы народа. Мы умели бороться, сумеем и умереть. Славные орлы! Будем отбиваться до последнего человека или постыдно сдадимся? Милость врага мы уже видели у железнодорожной будки. Решайте!

— Проскочим! Загоним их в зыбун-болото!

Сберегая силы, Малышев остановил отряды перед незащищенной лощиной, приказал командирам перейти лощину разреженной цепочкой.

На холме, в сосновом лесу, враги встретили отряды огнем «максима». Миша Луконин сел, привалился к сосне.

— Садануло? — спросил Малышев.

Миша посмотрел на командующего злыми глазами:

— Буду вот теперь сидеть, как гиря на прилавке…

Где-то в стороне, хлеща уши, сыпалась брань. Упал один боец, другой, упала медсестра.

Не приняв боя, белогвардейцы рассеялись. Отряд шел дальше. Дорога уже не текла, как расплавленная, все чаще болото преграждало ее. Наконец всюду, куда хватал взгляд, стоял рыжий камыш, торчали мохнатые кочки, поросшие яркой осокой, поблескивала ржавая ряска. Слышалась брань: у кого-то с кочки соскользнула нога.

Отдыхали, поймавшись за камыш, и снова брели, спугивая болотных птиц. Мокрая одежда отяжелела, давила тело. Но оружие и патроны сохраняли, навьючив ими лошадей. Лошади, которых вели в поводу, все чаще останавливались, тяжело дыша.

Пошел дождь.

По пояс в воде день, ночь. Третьи сутки. Третьи сутки кипели дожди. Чавкала под ногами черная жижа. Солнце спряталось в мутной пелене. Не ели. Из фляжек высосали воду до капли.

Ленька то и дело черпал пригоршнями вонючую болотную жижу и пил.

— Смотри, парень, свалит она тебя, — предупредила его Шура Лошагина.

Малышев отметил про себя, что голос у нее стал жалобный, тихий.

Бойцы обросли щетиной, словно от мокряди она лезла, как трава. Глаза и щеки у всех ввалились. Разговоры иссякли, даже падая, бойцы не ругались: не было сил.

Девушки брели кучкой, шатаясь от усталости и голода, все чаще стояли у камыша, отдыхая.

«Перейдем ли? Выдержат ли?» — кружились в голове командующего тревожные мысли.

От взбаламученной жижи поднималась вонь, затрудняла дыхание. Падали все чаще, поднимались все труднее.

Малышева шатало. Вдалеке увиделся ему какой-то город, радостное заревное небо. Тут же видение исчезло. По лицу командира стекали капли. Он боялся совсем потерять силы, боялся за людей.

Неожиданно он запел:

Пошли девки на работу…

Голос показался ему чужим, тоненьким, как у ребенка. Кое-кто оглянулся на него с испугом и жалостью. Набирая воздух, стараясь овладеть голосом, он уже увереннее повторил слова:

Пошли девки на работу…

И изо всех сил поднял припев:

На работу, кума, на работу!

Нужно петь. Нужно петь. Только песня сейчас может спасти людей.

На работе припотели… На работе припотели…

И стало легче идти, и люди приободрились, даже заговорили. Девушки подхватили припев:

Припотели, кума, припотели!

Послышался смешок: уж слишком большое несоответствие между словами песни и их положением.

Малышев весело продолжал:

Покупаться захотели… Покупаться захотели…

Припев подхватили все, с присвистом, с гиканьем:

Захотели, кума, захотели!