Клише участи

– Не теряй время на треп, ночь скоро кончится, и нам рано вставать. Я пошел спать, а ты оцени мою жертву.

Джон отправился восвояси, а он. нисколько не колеблясь, прошел в комнатку, где на кровати, повернувшись лицом к стене, лежала их ночная гостья. Она легла не раздеваясь, и наверно еще не заснула. Вышедшая луна через не задернутые окна освещала тесное пространство комнаты. Этот совершенно особый свет удивительно точно гармонировал с некрашеным, оструганным брусом голых стен, приобретших со временем терракотовый оттенок, с иссохшимся мхом, торчащим из пазов, и даже с запахом старых, чужих вещей. На дверном простенке висела картина, выполненная маслом художником-любителем начала века – раздетая натурщица в пол-оборота к зрителю. Высокая, крупная женщина с пышными каштановыми волосами, убранными в пучок, с оплывшей талией и тяжелой грудью, которую приходилось поддерживать рукой. Неуклюжая, судя по нелепой позе; необоснованно пугливая и абсолютно нежеланная. Может, потому, что была неживой? Он разулся, снял брюки и остался в тонком, горчичного цвета, свитере, постеснявшись лечь совсем раздетым.

Лунный свет вместе с ним перебрался в уже согретую постель. Это было незнакомое ему тепло, но он уговаривал себя, что так уже было сотни раз и ничего нового он не почувствовал, ощутив это тепло, но так было лишь в первые мгновения или первые полчаса , пока он не впитал в себя это тепло и не понял, что не хочет с ним расставаться. Он лежал рядом с ней, льнул к ее спине, осторожно подстраиваясь к очертаниям ее тела, и был абсолютно трезв и спокоен и не понимал, откуда у него этот опыт. Не оборачиваясь к нему, она отнимала его руку, снова и снова находившую ее ноги, голое тело под кофтой, и он чувствовал, что и она тоже, как убитая. Она ничего не говорила ему в эти первые минуты, вся в напряженном молчании, а он ничего не хотел больше и не знал, чего еще надо хотеть, кроме этого тепла.

Устав бороться с ним, она повернулась на спину и пристыдила его, что он не дает ей спать, а ведь ей рано вставать. Она не злилась на него, смирившись с тем, что покоя ей не дадут. Отвечая на его расспросы, она рассказывала о себе, о техникуме… и как-то примитивно у нее это получалось, видимо, от старания не ударить в грязь лицом перед ним, и он про себя отметил, что она глуповата, но не обиделся на нее за это и не стал меньше любить. Пока они шептались луна пропала и в комнате сделалось совсем темно и усилилась жара. Кровать торцом стояла впритык к круглой печке – голландке в железном футляре, и стоило ему по забывчивости вытянуть ноги, как он обжигал ступни. – это смешило его, он представлял себе, как завтра будет рассказывать Джону об этой помехе. Глупо было и дальше преть в одежде под одеялом, и она сняла с себя кофту и чулки , и передала ему этот ворох , чтоб он положил его на стул рядом с кроватью, и когда он дотягивался рукой до стула, он снова обжегся.

Неужели он все это помнит?

Потом он почувствовал, что они оба устали от слов. Глубокая ночь и темнота сделали мысли лишними, куда-то исчезли силы и появился страх заснуть.

– Ты не думай, я не больна, – ни с того, ни с сего , робко произнесла она в полной тьме и тишине…

Тогда он не захотел понять этой ее фразы, не осмелился расценить ее, как согласие, как приглашение. Ему было семнадцать лет, и он толком не понимал, что с его стороны должно последовать за этими словами. Сейчас ему самому не верилось, что он был таким.

Вскоре стало светать. На прикроватной тумбочке внезапно резко и громко зазвенел будильник.

– Б–дь! – вырвалось у нее, и тут же прикрыла охальный рот ладошкой. – Ой, извини.

Она вылезла первой из кровати и, пока одевалась, он еще остро не сожалел о том, что все кончилось – ее тепло еще оставалось с ним, и когда он провожал ее до калитки, и когда, прощаясь, договаривались о какой-то встрече, в которую обе не верили, и когда с Джоном целый день бродили по замерзшим вспаханным полям, отыскивая по оврагам заячьи норы, и когда стаканами пили «Ванна Таллинн» у соседа под жареную зайчатину, и когда курили в тамбуре на обратном пути, и когда сидел на лекции на следующий день, и на следующий…ее тепло было еще с ним, и он постоянно вспоминал его, но теперь уже точно тоскуя и сожалея, что все кончилось….

9.

Евдокимов уже спал. Слава богу, он никогда не храпел. Как ему это удавалось при его толщине и короткой шее? А у него сна ни в одном глазу, хоть слонов считай. У каждого свой способ. В детстве дед советовал повторять про себя : «Белая лошадь, черная лошадь…Белая лошадь, черная лошадь..». Никогда не действовало.

«Виски «Белая лошадь» чистое, как слеза. По стакану можно?
– Можно. По другому можно?– Можно. Дальше удержаться можно? – Нельзя». Да… виски сейчас помогло бы. Из какого же это спектакля? «Четвертый»? Неплохой был спектакль в БДТ… Они опоздали к началу и первое действие простояли на галерке… Нет, там была другая песня, но очень похожая по стилю. А еще тогда его покоробило от услышанного : «…но она почему-то любит заниматься этим именно с тобой». Главный редактор говорит герою… Это же плагиат, сперто у Хемингуэя слово в слово. Но, может быть, Симонов сделал это неосознанно, непреднамеренно, просто забыл, откуда эта фраза всплыла в его мозгу и посчитал за свою. Такое бывает. Они еще с Леной поспорили тогда в антракте на эту тему…

Пожалуй, придется встать, выключить «козла», слишком душно становится…

Заснет он сегодня или нет? Похоже, что нет. Бессонница – первый симптом невроза, как тебе известно.

…Выйдя из дома, они долго ждали трамвая. До Ланской могла довести только «двойка», а она ходила редко.

– В ту сторону уже три прошло, а оттуда ничего.

– Давай не будем спешить. В субботу электрички идут одна за одной. Приедем, когда приедем.

– Хочется побыстрее, раз уж мы, наконец, собрались. Пока тебя раскачаешь, всякая охота пропадет. Они звонили и передали, что будут ждать нас к ужину, что без нас не сядут за стол.

– К ужину мы успеем, разве только у них не принято ужинать раньше семи.

Он представил, как «двойка» сейчас заполняется пассажирами на кольце у ЦПКиО, из диспетчерской выходит вагоновожатая, залезает в вагон, занимает свое место перед простеньким пультом, раскладывает пачки талонов, что-то чиркает в путевом листе, терпеливо дожидается бегущих к трамваю, через зеркало окидывает взглядом салон… и вагон трогается. Всегда, когда так представишь, трамвай тут же приходит. Громоздкую хозяйственную сумку, мешавшую ему в руках, поставил на землю. Ее содержимое – банка с салатом из морской капусты и пара батонов, раздражало его.

– Все-таки надо было купить бутылку вина или шампанского Неудобно с пустыми руками заявиться, тем более с этой убогой банкой. Уж лучше, вообще, ничего не везти – как ты не понимаешь!

– Не выдумывай. Все знают, что мы студенты, откуда у нас деньги на шампанское? А на даче постоянная нужда в свежем хлебе, вот мы его и везем. Иди по вечерам вагоны разгружать, как многие делают. Тогда и говори…Тогда и требуй…

– Мы оба получаем повышенные стипендии, родители нам помогают, живем на всем готовом, за квартиру не платим… Зачем мне разгружать вагоны? Ради идеи о мужчине-кормильце? Моя работа о сплено-коронарном анастомозе заняла второе место на городском конкурсе студенческих научных работ… Я не виноват, что за это не платят. Я пойду разгружать, я не против, но скажи – ради чего?

«Прекрати. Она-то в чем виновата? Она так обрадовалась этой поездке, вот и не порть ее. Смотри, как она напряжена… Ты можешь обидеть ее нечаянно и по своей толстокожести даже не заметить этого. Помнишь недавно… вы должны были пойти в театр, ты пришел из института, дверь открыла она и ты увидел, что она постриглась. – Ну, как? – с задорным кокетством тряхнула стриженными волосами. Буркнув, что тебе не нравится, что слишком коротко, прошел в ванную, оттуда на кухню, и только заждавшись, что обед не подают, заподозрил неладное и вернулся к ней в комнату. Она, свернувшись калачиком на стуле, затравленно смотрит в окно, а глаза на мокром месте. – Я думала тебе понравится, хотел сделать сюрприз… – сказала она, уже успокаиваясь, а вернее свыкаясь с обидой. – Да я просто не пригляделся, стрижка модная, тебе идет… – лгал он распухшим от слез глазам, с неприязнью оглядывая оголенную парикмахером шею».

Когда они сошли в Репино, было ровно шесть вечера. Дождь, заставший их на платформе Ланской, кончился, пройдя здесь, очевидно, сильным ливнем – набухший, порозовевший песок еще продолжали размывать узкие струйки стекающей под уклон дождевой воды, стволы деревьев до ветвей почернели и в воздухе стояла сырость.

– Обними меня. Холодно. – в треугольном вырезе жакетки была видна плоская озябшая грудь, покрытая гусиной кожей, и он подумал, что действительно похоже на гусиную кожу. Он распахнул свою куртку, Лена юркнула подмышку, и так они пошли, прижатые друг к другу его рукой. Сегодняшним утром, рыская по антресолям, он извлек из-за коробки с елочными игрушками джинсы, что сейчас были на ней – подростковые, с аляповатым тигром на заднем кармане. Сидели они мешковато, да и коричневая жакетка тоже. Она сильно похудела после того, как в летние каникулы перед пятым курсом съездила на юг, в Гудауты. Он просто не узнал ее по возвращении – лицо заострилось, стало суше и жестче, выступили ключицы. Она стала стройней, но одновременно пропало юное в облике. Он понимал, что произошедшая перемена прочна, и возврата к прежнему облику не будет. Для него это было потрясеньем. Он-то был влюблен в ее прежний образ и не хотел никаких отступлений от него. Что произошло там на юге? Один месяц – и такая метаморфоза.