Клочья тьмы на игле времени

Очевидно, человек этот не просто уклонился от дачи показаний, а сделал нечто такое, за что должен скоро, совсем скоро умереть.

Я попал в двадцатый век - столетие, когда был повержен фашизм, век победы социализма. Но в некоторых империалистических странах во тьме ненависти взрастали зерна нетерпимости.

Я увидел, как почти первобытный человек оказался лицом к лицу с насилием, которое почему-то отождествляло собой прогресс. По одну сторону стоял забитый африканский горняк, родившийся в лесу, но зачем-то перевезенный в город и брошенный в жизнь, которую

так и не смог понять; по другую сторону - люди, управляющие сложной по тому времени техникой, знакомые с наукой и литературой. Между ними была пропасть в сотни лет глубиной, но я не мог сказать, какая сторона олицетворяет прогресс. Закончив настройку, я приступил к развертке луча в континуумах. Но я успел полюбить Минделу, и судьба его не давала мне покоя. (Заметки на полях лабораторной тетради.)

Стены были задрапированы в черный бархат. Со сводчатого потолка изредка капала вода. От факелов несло соляркой, и хлопья копоти садились на потные, разгоряченные лица. Люди дышали тяжело и надрывно. Они стояли, переминаясь, вокруг сомкнутого квадрата столов, за которыми величественно восседало двенадцать господ в вечерних смокингах. Казалось, они не обращали внимания ни на духоту, ни на копоть, жирно пачкающую накрахмаленные пластроны. За каждым столом сидели трое, и все смотрели на пол, где под черным покрывалом лежал человек. Фальшивым жемчугом по бархату было вышито «Verrat» [Измена (африкаанс)]. 

Тело под бархатом не шевелилось.

Факельные отсветы на искусственных жемчугах, и молодой, обнаженный по пояс человек у изголовья, и эти двенадцать молчаливых черно-белых джентльменов - все казалось запутанным сном. Но лица людей вокруг столов серьезны и сосредоточенны. Капли пота щекочут кожу, но никто не решается вынуть платок, словно всех заворожила тишина, давящая тишина склепа. Только потрескиванье факелов и гулкие капли с потолка. Только тяжелое дыхание и шорох подошв по полу, когда начинают неметь ноги.

– Готов ли ты принять посвящение?
– вопрос прозвучал тихо и четко.

Полуобнаженный человек обернулся на голос, но так и не понял, кто из этих двенадцати одинаковых господ заговорил с ним.

– Да, готов… Согласно обряду, - ответил он, облизывая пересохшие губы. Расширенными глазами обвел черные стены, на фоне которых терялись смокинги сидящих, и только белые манишки и гвоздики в петлицах выступали с пугающей, какой-то неестественной четкостью.

– Знаешь ли ты, что отбор в Брудербонд необычайно строг и количество членов его не превышает нескольких тысяч?
– опять спросил его кто-то из двенадцати.

– Сила Бонда не в численности. Я понимаю, какая мне оказана честь.

«Брудербонд - самая страшная организация, которая когда-либо создавалась в нашей стране. Она родилась во мраке, имена ее создателей неизвестны, и вся ее деятельность окутана мраком».

(Выступление лидера парламентской оппозиции Канроя.)

– Что превыше всего для рыцаря африканерства?

– Раса и кровь.

– Что знаешь ты о кодексе Бонда?

– Гласно - ничего, негласно - все.

– Из чего слагается секция?

– Из низших звеньев.

– Кто руководит секциями?

– Вы, о двенадцать апостолов!

– Какое право у тебя претендовать на членство в звене?

– Я правоверный кальвинист-африканер, достигший двадцатипятилетнего возраста.

– Что скажет о нем представитель секции?

– Мы тайно наблюдали за ним три года, - послышался голос из толпы факельщиков, - и установили, что он отличается примерным поведением.

– Было ли голосование ячейки и исполнительного совета единогласным?

– Единогласным, апостолы! И каждый знал, что одного голоса «против» достаточно для отказа кандидату в приеме.

– Пусть так. Но кандидат должен знать, что контрольный комитет и впредь будет наблюдать за ним, как за каждым, независимо от положения.

– Кандидат знает об этом, - откликнулся невидимый факельщик.

– Готов ли ты отдать жизнь за чистоту крови и языка?

– Не колеблясь.

– Запомни, кандидат в рыцари африканерства, что в противоположность духу французской революции, звавшей к освобождению от всякого господина и хозяина, в современном мире разносится настойчивый зов: «Дайте нам хозяина!»

– Восемьдесят восемь!
– ответил полуголый кандидат.

– Запомни же, кандидат, умеющий мыслить кровью: Брудербонд родился от глубокого убеждения его творцов, что африканерская нация была создана в этой стране рукой бога, ей суждено и дальше существовать как нации со своими собственными чертами и особым призванием.

«Народ, который не блюдет чистоту своей расовой крови, разрушает тем самым целостность души своей нации во всех ее проявлениях».

Гитлер, «Майн кампф».

(Экспериментальная флюктуация.)

– Запомни же, кандидат, что семья, кровь и родная земля - вот что после нашей религии и любви к свободе является нашим величайшим и самым священным национальным наследием.

Дышать становилось все труднее. Копоть носилась по всему помещению, садилась на столы, прилипала к плечам и груди кандидата.

– Подойди, кандидат в Союз братьев, - поднялся один из апостолов, протягивая вперед затянутые в лайковые перчатки руки. Как маг-иллюзионист, он выпростал кисти из гремящих манжет и разжал пальцы. На ладонях его лежал кинжал.
– Возьми это священное оружие и положи руку на библию.

Библия одиноко лежала перед апостолом на совершенно пустом столе. В черном лакированном дереве отражались как бы висящие в пустоте белые руки и крахмальная грудь. Кандидат положил левую руку на библию, а в правой, горячей от пота руке крепко зажал рифленую рукоятку.

– Повторяй за мной!
– велел апостол и стал нараспев читать слова клятвы: - Тот, кто изменит Бонду, будет уничтожен. Бонд никогда не прощает и ничего не забывает. Его месть быстра и безошибочна. Ни один предатель еще не избежал его кары…

– Избежал его кары… - с придыханием повторил кандидат.

Потом, как учили его перед посвящением, круто повернулся, подошел к простертому на полу телу, опустился на одно колено и с силой вогнал кинжал туда, где должны были находиться грудь и сердце. Тело под его рукой вздрогнуло, напряглось и опало вдруг, как продырявленная камера. А может, это только показалось ему. Свет факелов с шипением погас. Острее запахло сладковато-прогорклой соляркой. Руки кандидата были мокры и липки от пота, и он все время вытирал их о брюки, борясь с навязчивым ощущением, что они в крови.