Клод Гё (др. перевод)

Очень важно, господа депутаты и министры, мусолить и обсасывать все дела и мысли этой страны в бестолковых словопрениях; разве, к примеру, не существенно, подняв нелепый шум на весь мир, швырнуть на скамью подсудимых искусство девятнадцатого столетия и подвергнуть его дознанию, бомбардируя бесконечными вопросами, которые этот великий, горделиво суровый обвиняемый, к счастью, не удостаивает ответом; разве не полезно, господа правители и законодатели, тратить время на академические дискуссии, которые даже сельских учителей заставляют пожимать плечами; разве не удобно заявлять во всеуслышание, что кровосмешение, прелюбодеяние, отцеубийство, детоубийство и отравление изобретены именно современной драмой, словно никто никогда ничего не слышал ни о Федре, ни об Иокасте, ни об Эдипе, ни о Медее, ни о Родогуне ^{9} ; разве не нужно политическим ораторам этой страны при обсуждении бюджета театров во что бы то ни стало трое суток подряд ломать копья, защищая Корнеля и Расина, воюя против бог знает кого, да так, что в разгаре сих литературных баталий то один из них, то другой по уши увязает в болоте грубейших языковых ошибок?

О да, все это важно, и все-таки мы полагаем, что есть на свете кое-что поважнее.

Что сказала бы палата, если бы в ходе пустых споров, которые так часто оппозиция навязывает правительству и правительство — оппозиции, вдруг кто-нибудь, с депутатской ли скамьи или с трибуны для публики — неважно откуда, поднялся и произнес бы вот эти суровые слова:

— Помолчите-ка вы, кто бы вы ни были, вы, кто держит здесь речи, помолчите-ка! Вы полагаете, что вам известны все жгучие вопросы. Вы жестоко ошибаетесь.

Я скажу вам о самом жгучем вопросе. Около года тому назад в Памье правосудие искромсало некоего мужчину складным ножом; в Дижоне оно недавно оторвало голову женщины от туловища; в Париже, у заставы Сен-Жак, оно совершает тайные казни ^{10} .

Вот это действительно жгучий вопрос. Займитесь-ка им!

А препираться друг с другом и спорить о том, какие пуговицы нужно пришивать к мундирам национальной гвардии — белые или желтые, — и о том, какая формулировка лучше — «уверенность» или «убежденность», — вы сможете и потом.

Господа депутаты, сидящие на центральных и на крайних скамьях, б о льшая часть народа страдает!

Провозглашаете ли вы республику или монархию, народ равно страдает, это неоспоримо.

Он страдает от голода, он страдает от холода. Нужда ввергает его в бездны порока или преступлений — в зависимости от пола. Сострадайте народу, у которого каторжные тюрьмы отбирают сынов, а дома терпимости — дочерей. У вас и так достаточно каторжан, у вас и так достаточно проституток.

О чем свидетельствуют обе эти язвы?

О дурной крови в организме общества.

Вы собрались на консилиум у изголовья больного; займитесь этим недугом.

Вы не умеете лечить его, этот недуг. Изучите его как следует. Если даже вы и издаете законы, то это не более как уловки и полумеры. Половина ваших уложений строится на рутине, к другой вы пробираетесь ощупью.

Выжигание клейма на теле арестанта только растравляло раны. Эта безрассудная мера на всю жизнь приковывала его к преступлению, создавая из них двух сотоварищей, двух друзей, слившихся воедино!

Каторга — это нелепый пластырь, возвращающий телу дурную кровь, которую он вытягивает, и еще более портящий ее. Смертная казнь — это варварская ампутация.

Итак, клеймение, каторга, смертная казнь — вот три зла, тесно связанных друг с другом. Вы запретили клеймение — так будьте же последовательны и отмените остальное.

Каленое железо, ядро, прикованное к ноге каторжника, нож гильотины — это были три части одного силлогизма.

Вы изгнали каленое железо; теперь это ядро и этот нож потеряли свой смысл. Фариначчи был жесток ^{11} , но глуп он не был.

Разрушьте-ка нелепую и обветшалую шкалу преступлений и наказаний, переделайте ее. Переделайте вашу карательную систему, переделайте ваши кодексы, переделайте ваши тюрьмы, переделайте ваших судей. Приведите законы в соответствие с нравственностью.

Господа, слишком много голов падает за год с плеч во Франции. Вы ведь сейчас наводите экономию во всем — так не оставьте же своим вниманием и эту область.

Вы увлекаетесь всевозможными упразднениями — так упраздните же и должность палача. А жалованья восьми десятков ваших палачей хватит на шесть сотен школьных учителей.

Позаботьтесь о большей части народа. О школах для детей, о мастерских для мужчин.

Известно ли вам, что Франция — одна из тех стран Европы, где меньше всего подданных, умеющих читать? Как? Швейцария умеет читать, Бельгия умеет читать, Дания умеет читать, Греция умеет читать, Ирландия умеет читать, а Франция читать не умеет?! Стыд и позор!

Пойдите в каторжные тюрьмы. Соберите там вокруг себя их несчастных обитателей, отвергнутых человеческим законом, и обследуйте их. Измерьте линии наклона всех этих профилей, ощупайте все эти черепа. Каждый из этих падших соответствует какому-то зоологическому типу и как бы является точкой пересечения той или иной разновидности животного мира с родом людским. Вот перед нами рысь, а вот кошка, вот обезьяна, вот гриф, а вот и гиена. Главную вину перед этими бедными, дурно скроенными головами, разумеется, несет природа, но какую-то вину несет и воспитание.

Воспитание оказалось плохим ретушером, не сумевшим подправить набросок, худо выполненный природой. Обратите свои заботы в эту сторону. Народу — хорошее воспитание! Предпринимайте все, что в ваших силах, чтобы, развивая эти незадачливые головы, растить и расширять то, что в них содержится.

Хорошо или дурно устроен череп, зависит от того, каковы учреждения данной нации.

В Риме и Греции у людей был высокий лоб. Расширьте у народа насколько возможно лицевой угол.

Когда Франция научится читать, не оставляйте без руководства умы, которые вам удалось развить, а не то возникнут новые неурядицы. Плохое знание хуже, чем даже невежество. И вот что: вспомните, что есть книга более философская, чем «Кум Матьё» ^{12} , более общедоступная, чем «Конститюсьоннель» ^{13} , более долговечная, чем хартия 1830 года ^{14} . Это Священное писание. Добавлю для ясности несколько слов.

Что бы вы ни делали, доля толпы, массы, большинствавсегда останется в той или иной мере тяжкой, грустной, несчастной. Ее удел — изнурительная работа: толкать тяжести, тащить тяжести, носить тяжести.

Взгляните на эти весы: все радости — на чаше богача, все невзгоды — на чаше бедняка. Разве не отличны друг от друга обе участи? Разве не нарушается от этого равновесие здесь, а вместе с весами и во всем государстве?

Положите же на чашу бедняка, на чашу невзгод веру в небесное будущее, бросьте на нее упование на вечное блаженство, бросьте на нее рай, этот могучий противовес, и вы восстановите равновесие! Доля бедняка сравняется с долей богача.

Это то, о чем знал Иисус, а в этом он смыслил больше, чем Вольтер.

Одарите бедняка, который трудится в поте лица и страждет, одарите народ, для которого этот мир дурен, верой в иной, созданный для него лучший мир.

Он обретет покой, он будет терпелив. А терпение — плод надежды.

Так несите же в наши деревни евангельские семена! Библию — в каждую хижину! Пусть книги и поля произведут на свет нравственного труженика.

Голова человека из народа — вот в чем суть жгучего вопроса. В голове этой много полезных ростков. Они должны созреть и принести хорошие плоды, и да помогут вам в этом яркий свет и благородная гармония добродетели.