Клодина в школе
Шрифт:
– Мадемуазель Клодина!
Это дикобраз Лакруа – ну теперь придётся попотеть! Я усаживаюсь, он глядит на меня поверх пенсне и вопрошает:
– А что это была за война Алой и Белой Розы?
Надо же, срезал с первого раза! Я и двух фраз сказать не могу об этой войне. Называю вождей обеих сторон и замолкаю.
– А дальше? Дальше? Дальше?
Он действует мне на нервы, и я вскипаю:
– А дальше они воевали друг с другом долго-долго, до посинения, но всё это вылетело у меня из головы.
У него глаза лезут на лоб. Сейчас наверняка даст мне по башке!
– Так-то вы учите
– Я патриотка, сударь, меня интересует только история Франции.
Неожиданная удача: он смеётся!
– По мне, лучше нахалки, чем тупицы. Расскажите о Людовике Пятнадцатом. Итак, одна тысяча семьсот сорок второй год…
– Это время, когда госпожа де Ля Турнель оказывала на него дурное влияние…
– Чёрт возьми! Вас об этом не спрашивают!
– Простите, сударь, я ведь не сама это выдумала… Это чистая правда… Лучшие историки…
– Что? Лучшие историки?
– Да, сударь, я прочла во всех подробностях у Мишле…
– Мишле! Да вы с ума сошли! Мишле, да будет вам известно, написал исторический роман в двадцати томах и возымел наглость назвать сей труд «Историей Франции»! Не говорите мне о Мишле!
Закусив удила, он стучит по столу. Я не уступаю. Девчонки вокруг стола замерли и не верят своим ушам. Мадемуазель Сержан, запыхавшись, подбегает, готовая вмешаться. После моих слов: «Мишле всё же не такой скучный, как Дюрюй», – она бросается к столу и с тревогой заявляет:
– Сударь, я прошу простить… девочка не в себе… сейчас она выйдет…
Он перебивает мадемуазель Сержан, вытирает лоб и пыхтит:
– Ах, оставьте, мадемуазель. Тут нет ничего плохого. Я придерживаюсь своих убеждений и люблю, когда другие придерживаются своих. У этой девушки ложные идеи и она читает не то, что нужно, однако она – личность, и это когда кругом столько дур! Ну а вы, читательница Мишле, потрудитесь ответить, каким образом вы поедете на корабле из Амьена в Марсель, – если не ответите, я влеплю вам два балла, и скатертью дорожка!
– Из Амьена я отправлюсь по Сомме, поднимусь туда-то… и по тем-то каналам… попаду в Марсель, время путешествия – от шести месяцев до двух лет.
– О времени я вас не спрашиваю. Теперь опишите рельеф России, да поживее.
Гм, не скажу, что я блестящий знаток рельефа России, но я более или менее справляюсь с вопросом, если не считать некоторых упущений, вызвавших, кажется, досаду у экзаменатора.
– А Балканы вы решили опустить? Этот тип говорит как стреляет.
– Совсем нет, сударь, я их припасла на закуску.
– Ладно, идите.
Все с возмущением расступаются передо мной. Хороши!
Пока опять не вызвали, можно отдохнуть. Я с ужасом слышу, как Мари Белом рассказывает Рубо, что «для приготовления серной кислоты воду выливают на известь, та закипает, и газ собирают в колбу». На лице у неё беспросветная тупость. Её длинные и узкие руки опираются о стол, птичьи, без тени мысли, блестящие глаза бегают. Она скороговоркой несёт чудовищный вздор. Теперь ничего не поделаешь, даже если шепнуть ей на ухо, она не услышит. Анаис тоже слушает Мари и веселится от души.
– Ты уже что ответила?
– Пение, историю, йографию…
– Старик Лакруа очень свирепствовал?
– Да, зверь! Но спрашивал всякую
ерунду – о Тридцатилетней войне, о договорах… Я гляжу, Мари совсем сбилась!– Сбилась – не то слово.
К нам подходит взволнованная, взъерошенная Люс.
– Я сдала йографию, историю и рада, до смерти, что хорошо ответила.
– Молоток, значит? Схожу-ка я на колонку, а то горло пересохло, кто со мной?
Никто – или они не хотят пить, или боятся пропустить, когда их вызовут.
Внизу – что-то вроде приёмной, там я обнаруживаю Абер – щёки её от недавних горестей ещё красные, под глазами мешки. За небольшим столиком она пишет письмо домой, она уже успокоилась и рада, что возвращается на ферму. Я спрашиваю:
– Что же вы отказались отвечать? Она поднимает свои воловьи глаза:
– Мне тут так страшно, сил никаких нет. Мать поместила меня в пансион, отец не хотел, он говорил, что я должна заниматься хозяйством, как мои сёстры, стирать, работать в саду, мама настояла на своём, и её послушались. В меня вдалбливали знания так, что голова вспухла, и вы видите, что сегодня из этого вышло. А ведь я говорила! Теперь-то они мне поверят!
И она вновь, умиротворённая, берётся за ручку.
Вверху, в зале, царит убийственная жара. Почти все девчонки – красные и потные (мне повезло, я от жары не краснею!), вид растерянный, напряжённый: они ждут, когда их вызовут, до жути боясь наговорить глупостей. Скоро, наконец, полдень и мы уйдём отсюда?
Анаис приходит с физики и химии; она не красная, да и как она может покраснеть? Думаю, и в кипящем котле она осталась бы жёлтой и холодной.
– Ну как?
– Уф, всё позади. Рубо, оказывается, ещё и по-английски спрашивает. Он заставил меня читать и переводить. Почему-то, когда я читала по-английски, он всё кривил рожу. Дурак какой-то!
Это из-за произношения! Подозреваю, что у Эме Лантене, дающей нам уроки английского, выговор не слишком чистый, и скоро этот болван Рубо начнёт измываться уже надо мной из-за того, что у меня выговор не лучше. Весёленькое дельце! Меня бесит мысль, что этот идиот будет надо мной потешаться.
Полдень. Экзаменаторы поднимаются, а мы с шумом и гамом направляемся к дверям. Лакруа – волосы торчком, глаза выпучены – объявляет, что наш маленький праздник продолжится в два тридцать. Мадемуазель едва отлавливает нас в толпе галдящих сорок и ведёт в ресторан. Она ещё сердится на меня за моё «безобразное» поведение по отношению к Лакруа, но мне всё равно. Солнце палит, меня разбирает усталость, нет сил шевелить языком…
Ах, леса, родные мои леса! Какое там в этот час стоит жужжание! Осы, мушки обследуют цветки лип и бузины – и весь лес вибрирует, как орган. Птицы не поют, в полдень они сидят в тени, чистят пёрышки, и их блестящие глазки выискивают что-то в подлеске. Лечь бы сейчас на опушке ельника, откуда виден расположившийся внизу город, и подставить тёплому ветру лицо, замерев от неги и лени!
…Заметив, что я отрешённо витаю мыслями в облаках, Люс с самой кокетливой улыбкой тянет меня за рукав. Мадемуазель читает газеты, подружки обмениваются вялыми репликами. У меня вырывается слабый стон, и Люс мягко меня корит: