Клуб бездомных мечтателей

Мамины наказания в психбольнице были для нас щекотливой темой. Медперсонал знал нас с Лизой по именам, они расспрашивали о школе, выпавших молочных зубах и помнили наши дни рождения. Тем не менее я настороженно относилась к их теплоте. Мне не нравился их интерес к моей персоне, а также власть, которую они имели над матерью. Я делала вид, что не замечаю оценки за мамино поведение, которые были написаны на доске, и что они говорили с ней тоном, которым люди обычно выговаривают своим детям.

Я отворачивалась, чтобы не смотреть, как мама стояла, как полагается, на три метра сзади санитаров, нервно притопывая ногой в больничных тапках, одетая, как клоун, в полинявшие свитера с чужого плеча. Я не любила смотреть, как для того, чтобы ее куда-либо вывести, надо было открыть уйму дверей. У меня были сложные отношения с людьми, которые держали маму под замком, мне казалось некорректным дружески общаться с ними, не принижая при этом маму. Поэтому во время визитов в больницу я смотрела в пол, отходила в сторону и общалась с мамой только шепотом.

Гораздо проще было смотреть на остальных пациентов больницы: на потного китайца, который медленно засовывал себе в штаны шашки, на престарелую даму с поджатыми губами, выступавшую по коридору, словно модель по подиуму, или на человека, который буравил взглядом стену, а из его рта текла слюна. Я не знала, с какой планеты прилетели они, но была уверена в том, что маме после всех медицинских препаратов через месяц или два станет гораздо лучше. В отличие от них, с лечением ее болезнь уходила. Я сравнивала маму с другими пациентами и была рада, во-первых, что есть те, положение которых гораздо хуже, чем у мамы, и, во-вторых, что она рано или поздно отсюда выйдет.

– Слушай, мам, когда тебя выпишут, мы пойдем в McDonald’s.

Я еще не рассказала маме о моей новой работе.

– Конечно, сходим.

– Нет, я не прошу тебя сводить меня в McDonald’s. Я тебя сама туда свожу, я теперь там работаю.

– Ух, ты! Да ладно?! Я сама ребенком работала на ферме. Меня поместили в приемную семью фермеров на шесть месяцев.

Я слышала по голосу, что она стала совершенно вменяемой.

– Мы доили коров. Совершенно омерзительное занятие. Но еда была гораздо лучше той, которую покупаешь в магазине. Мы на самом деле не знаем, сколько лет пролежали в банке консервированные бобы.

– Так тебя скоро выпишут? Я чувствую, что тебя скоро должны выписать. По голосу слышу.

– Скоро. Доктор говорит, во вторник.

– Правда?

– Конечно, дорогая.

– Значит, получается, на этой неделе?

– Да, Лиззи. Я тебя люблю, дорогая. Дай, пожалуйста, папу.

– Даю, я тоже тебя очень люблю.

Папа брал трубку и глубоко в нее вздыхал. Не отрывая глаз от телевизора, он говорил: «Привет, Джин», и потом с паузами: «Не волнуйся… Да… Ага…»

Пока они говорили, я зашла в Лизину комнату. Лиза сидела на кровати и при моем появлении тут же закрыла грудь одеялом. Она была без майки. Я остановилась.

– Ой, извини.

– Лиззи, ты разве не видишь, что я одеваюсь? – с раздражением спросила она.

На тумбочке рядом с кроватью лежал пустой пакет с разноцветными буквами.

– Извини. С мамой говорила. Уже выхожу.

– Я через минуту, – сказала сестра, не глядя мне в глаза. – Дверь за собой закрой.

– Хорошо, – ответила я и задом вышла из комнаты.

Я хлопнула дверью так, чтобы она не закрылась полностью, а оставила щелочку. Издалека раздавалось папино «даканье» на мамины высказывания. Я на несколько шагов отошла от двери в Лизину комнату, но не ушла, а решила понаблюдать.

Сестра опустила одеяло, и на ее груди я увидела розовый бюстгальтер. Я ужасно удивилась. Лиза ни словом не обмолвилась про бюстгальтер. Правда, недавно я видела, как она искала за диваном монеты, а потом пересчитывала долларовые бумажки, которые ей удалось сэкономить. У мамы был всего лишь один грязный бюстгальтер. Я особо и не думала, что нам с Лизой в один прекрасный день придется приобрести себе что-то подобное.

Лиза стянула две чаши бюстгальтера и попыталась вставить крючок в петлю посредине. Для того, чтобы ей не мешали волосы, она заколола их заколкой. Два раза Лиза пыталась соединить половинки бюстгальтера, и оба раза у нее ничего не получилось. Наконец ей удалось застегнуть бюстгальтер. Мне было непривычно видеть ее голой. Мы перестали принимать вместе ванну, когда мне было три, а ей пять лет. Мне было любопытно посмотреть, как устроен бюстгальтер. «Лиза становится женщиной», – подумала я и почувствовала себя обманутой и покинутой. Первый раз это чувство я испытала, когда увидела у Лизы в спальне упаковку тампонов. Если бы мы были ближе, мы бы разговаривали чаще, а не десять раз в месяц. Тогда, возможно, Лиза делилась бы со мной своими секретами.

Если судить по моему собственному поведению, одежде и телу, то можно было сказать, что я мальчик. Я любила лазать по деревьям и играть с мальчишками, поэтому меня часто звали «девчонкой-сорванцом». Мне не очень было по душе это определение. Да, мне нравилась физическая активность, но это еще недостаточный повод для того, чтобы называть меня мальчиком. Но меня точно так же не привлекали и чопорные девочки, которые красиво сидели, почти не двигаясь, и сплетничали. Получается, что я не чувствовала себя ни мужчиной, ни женщиной. Мне казалось, что я аутсайдер. После того как Лиза прогнала меня, мне стало грустно и одиноко.

Лиза сняла бюстгальтер и надела майку. Она достала вешалку и аккуратно повесила бюстгальтер в шкаф. На стенах ее комнаты висели плакаты из журналов для подростков с ретушированными фотографиями поп-идолов. Лиза взяла осколок зеркала и накрасила губы розовым блеском.

Прислонившись к стене, я взглянула на собственную грудь, которая была такой же плоской, как у Рика или Дэнни. Я была одета в майку с изображением черепашек ниндзя и высокие черные кеды. В моих волосах были колтуны. А Лиза в своей комнате оценила эффект розового блеска в осколке зеркала, улыбнулась своему отражению и похлопала ресницами.

Я протянула руку, чтобы открыть дверь ее комнаты, но поняла, что мне совершенно нечего ей сказать. Я постояла еще немного, глядя на свою старшую сестру, развернулась и ушла.

* * *

Я проснулась от громкого удара входной двери. Я открыла глаза и увидела, что расстроенная мама с заплаканными глазами вбегает в квартиру. Она бросила Лизино зимнее пальто на кресло и упала на кровать. Я встала, выключила телевизор и спросила, что случилось.

Мама погасила свет в своей спальне и разрыдалась. Она не замечала моего присутствия.

– Что случилось, мам?

– Лиззи? – переспросила та удивленным тоном, словно не ожидала моего присутствия в квартире. – Ничего, дорогая… Просто неудачный вечер. – Она скинула с ног туфли. – Я думала… что смогу поменять у него Лизино пальто на «чек».

Она разрыдалась еще сильнее. Я всегда чувствовала страшное бессилие от того, что не могу помочь маме, когда она так расстроена.

Она говорила про местного наркодельца, у которого хотела поменять Лизино пальто на «чек» с кокаином. Мама периодически пыталась получить наркотики за самые разные вещи. Когда у нее не было денег, она находила дома предметы сомнительной ценности для обмена на наркотики и появлялась в квартирах местных дилеров – жестоких, вооруженных и сидевших в тюрьме людей – со старыми туфлями и будильниками. За это они прозвали ее Diabla, что по-испански значит «женщина-дьявол». Эта кличка отражала отчаянное поведение матери, которая ни перед чем не останавливалась, чтобы получить наркотики.