Клуб любителей фантастики, 2006

— Красивое имя, — серьёзно сказал он. — Очень красивое.

И наметил кончиком иглы первый стежок.

— Кто ты, колдун? Лекарь? Святой? — цепкие пальцы больно стиснули плечи Аля; смуглое лицо казалось серым в полумраке шатра; а золотисто-медовые глаза под узкими, как у Ра, крыльями бровей — почти чёрными.

— Вышивальщик, — сипло ответил Аль, пытаясь не показать, что испуган до полусмерти.

— Неважно, — руки неожиданно выпустили его. Кусая длинный ус, в котором седина уже мешалась с чернотой, вождь отвернулся. — У вас все так могут? — глухо спросил он.

— Мастера, — ответил Аль. — А ваши мастера разве не… — он осёкся. Признался: — Я сам не был уверен, что получится. Не всегда рука направляет иглу, но иногда — игла руку. Если боги удержали бы мою руку, я бы не смог…

— Спасибо, — улыбка на скуластом, будто из камня вырезанном лице вождя выглядела непривычно-робкой гостьей, случайно заглянувшей на огонёк. — Спасибо тебе, вышивальщик. Останься, — не то попросил, не то приказал. — Я хотел бы ещё говорить о твоём Городе. И я хотел бы отблагодарить тебя, если сумею.

Аль склонил голову. Ему всё равно было некуда идти.

Напряжённо замерев у входа в шатёр, за разговором наблюдала девушка с глазами удивительного яблочного цвета и узкого дивного, похожего на лепесток цветка Чи, разреза. И кожа на её левой щеке была такой же гладкой и нежной, как и на правой.

— Наверное, это мы виноваты, — неуверенно сказала Ра, вместе с Алем глядя на провал в Стене мира.

— Почему? — удивился Аль.

— Ну, знаешь, мы ведь убегали от степняков. А тут стена. Дальше некуда бежать. Мой отец сказал воинам — помолитесь светлому небу. Чтобы путь был лёгок. Потому что воин, убитый в бою, прямо на светлое небо уходит, по солнечной лестнице.

— А у нас говорят, — перебил Аль, — что если мастер умирает за работой, то он тоже, ну… сразу на светлое небо… к богине Радуги, чтобы вышить для неё настоящую радугу. Да, они помолились — и что?

— И тут — трещина в стене, — пожала плечами Ра. — Не то появилась, не то только заметили. Мы в неё и вошли.

— Знаешь, — Аль нахмурился, припоминая уроки истории на общих классах, — у нас говорят, что мы когда-то тоже пришли сюда через дверь в Стене мира. А потом дверь закрылась.

— Значит, мы пришли сюда по одной дороге?

Ра повернулась; её глаза дивного разреза и цвета очутились напротив лица Аля, будто светло-зелёное закатное небо — узкая полоса между багрянцем умершего дня и чернотой наступающей ночи.

— Да, — согласился Аль, — по одной.

Щека Ра была прохладной и нежной, как гладь шёлковой вышивки, а губы — неуверенными и горячими, как прикосновение летнего солнца.

— Вышивальщик, — глаза вождя больше не казались золотистыми — теперь будто огонь полыхал из узких щелей в каменной маске лица. Аль отпрянул, — я не хочу трогать твой город. Если хоть половина из того, что ты рассказал — правда… Если ваши гончары делают такие чашки, которые превращают дождевую воду в ароматное вино; кузнецы — колокольчики, песня которых заставляет улыбаться; а плотники… если… Я верю тебе, вышивальщик, потому что я видел, что умеешь ты. Твой Город — чудо, каких, наверное, больше нет в этом мире. Но тот, кто идёт по моим следам, не знает, что такое чудеса. Мы с ним оба воины. Но для меня сабля — как для тебя игла; а танец с соперником — как для тебя ткань, на которой ты вышиваешь свой самый лучший узор. А для Тен-Чина, идущего за мной, это просто ещё одна кошма, которую он бросит под свои грязные ноги. Мы с ним оба воины, но в этом разница между нами. Ты понимаешь?

Аль неуверенно кивнул. Вспомнил, как плясала сияющая сабля в тонкой руке Ра, и подумал, что это и в самом деле похоже на иглу в руках мастера-вышивальщика, увлечённого работой. Также красиво, также волшебно.

— Беда в том, что я сейчас между ним и твоим Городом. И я не удержу Тен-Чина и тьмы его рыжих дьяволов, когда он придёт сюда. Но если твои мастера хоть вполовину таковы, как ты… мы вместе могли бы… Вышивальщик, ты покажешь мне дорогу к вашему Городу, чтобы я мог попробовать договориться с вашими мастерами — так, как вы обычно договариваетесь между собой?

Аль ответил, не поспев мыслью за своими словами — как иногда не поспевает рука за торопливой иглой, уже понявшей суть узора. За иглой, в этот миг ведомой не рукой, а одним сердцем.

— Да, я покажу дорогу.

Они шли, как захватчики. По молчаливым пустым улицам. Гулко цокали подковы, фыркали лошади, звякало железо. Только один раз раздался смех и детский восхищённый вскрик: «Блестящая лошадка, мама, смотри!» — и сразу же гулко хлопнуло окно наверху, отрезая и смех и глухой встревоженный выговор: «Тихо, детка, сегодня нельзя».

Аль чувствовал себя предателем. Под взглядами слепых, наглухо закрытых окон родного Города хотелось поёжиться. Широкая спина вождя, туго обтянутая серой чешуёй кольчуги, невозмутимо покачивалась впереди. Рядом — такая же чешуйчатая фигурка Ра; золотой нимб волос спрятан наглухо под блестящим колпаком шлема. Как змеи, подумал Аль и неприязненно тронул рукав своей кольчуги. Змеи, вползающие в светлый город. Позади в три ряда — затылок в затылок, тускло поблёскивая железом доспехов, двигались воины. Девять десятков. Лучшие. Остальные ждали снаружи, за городской стеной, превратив цветущую поляну для праздника урожая в стального ежа — ощетинившийся копьями дозорных временный лагерь. «Они всё равно нашли бы дорогу, — подумал Аль, даже если бы я… И они хотят помочь нам…» Но видение стальной змеи, ползущей по улицам его любимого, светлого Города не уходило. Как и видение другого, ещё незнакомого зверя — страшного, рыжегривого, с огнедышащей пастью, идущего по следу змеи через рваную дыру пролома в Стене мира. Пролома, который был вышит иглой Аля — его руками и сердцем.

На совещание Аля не позвали. Он маялся в комнате гостевого дома, где обычно останавливались хранители хлеба и пастухи, приезжая на праздник урожая. Хотел спуститься вниз, пройти по улицам — пешком, без тяжёлой кольчуги, натирающей плечи. Но не решался.

А вечером пришёл отец.

Постоял на пороге, растерянно щурясь, будто никак не мог разглядеть своего сына в юноше с выбеленными солнцем волосами и загорелым худым лицом. Потом позвал неуверенно:

— Аль.

Аль качнулся навстречу, кусая губы, вспоминая свою последнюю ночь в Городе, отцовские проклятья, ускользающий в сторону взгляд.

— Прости, мальчик, — выдохнул Томео. — Прости.

И сделал то, о чём мечтал и на что уже не надеялся очень давно. Крепко и нежно обнял сына, свою самую большую драгоценность, единственную солнечную нить своей жизни.

— Не знаю, — признался мастер Томео, после того, как Аль рассказал ему всё. — И никто точно не знает, мальчик. Может, мастер только умеет предвидеть то, что должно произойти в любом случае. А может, умеет сам творить будущее. А скорее всего — и так, и так. Скорее всего, он просто выбирает лучшее из возможного — то, что ему по сердцу. До тех пор, пока боги дозволяют ему выбирать. Твоя мама… — Томео запнулся, тронув тему, которой раньше избегал — особенно в разговорах с сыном. — Я пытался что-то сделать, но…

— Я знаю, — Аль тронул его за локоть. — Я знаю, па.

Вздохнул. Спросил без надежды:

— Теперь ничего не изменить, да? Ты говорил: однажды вышитого — не изменить. Наш мир рухнул, да? Вместе со Стеной мира?

— Говорят, давным-давно мастера собрались и ушли из большого мира — от его грязи, боли, несправедливости. Отгородились огромной стеной — и построили под её защитой свой мир, где оружие было запрещено, а детям с ранних лет внушали, что драться — дурно, и что лучшая доблесть — правильно положенный стежок, верно вылепленная чаша. Наш мир, Аль. Самый лучший из всех. Где ремесло превращается в искусство, а искусство — в волшебство. Странно думать, что где-то может быть по-другому, да?