Клуб сочинителей эротики. Главы и интермедии

Он положил кончики пальцев на клавиатуру и замер. В голове было пусто, он разглядывал крошечную капельку кофе, стекавшую по краю толстой фаянсовой чашки. Чтобы эти чашки не опрокидывались на ветру, – вспомнил Максим экскурсовода, юлившего между столиками парижского кафе позапрошлым летом и болтавшего без умолку, как болтальная машина, эдакая мясорубка, в которую достаточно было закинуть любую жирную картинку, чтобы на выходе получить мягкое и легко усваиваемое ее толкование.

Экскурсия – это хорошо, это надо запомнить, решил Максим, моргнул, перевел взгляд с кофейной капли на светящийся экран ноутбука и снова замер. Он никак не мог понять, что бы еще такое придумать, как бы сделать очередное цирковое шоу еще более ослепительным и возбуждающим. У него уже были прозрачные велосипеды, ездившие по шкурам зверей и щекотавшие наездниц разноцветными перьями (идею он подсмотрел когда-то в Музее Секса в Праге), женщины-змеи в золотых клетках, сквозь прутья которых пытались проникнуть верткие дрессировщицы с длинными синими языками и в леопардовых трико с особыми прорезями в самых разных местах, был и клоун, утешавший сразу трех плачущих девушек, и струнный квартет, состоявший из виолончелисток и арфистки, которые невесть что вытворяли со своими инструментами, да так искусно, что музыка лилась и не прерывалась ни на секунду, тогда как сами музыкантки испытывали весьма извращенные виды блаженства…

Максим сидел за столиком в совершенно пустом ресторанчике. Рядом на блюдце лежал свежайший субботний круассан. А в голову не приходило ни одной новой мысли. Зато о Карине он думал постоянно.

А что, если он поговорит с Председателем, и тот согласится включить стихи Карины в альманах, который они планируют выпускать? Он представлял себе полное лицо Председателя, его кривоватую, и одновременно округлую усмешку, пухлые пальцы, убирающие длинные волосы за ухо. Каждое действие через него могло стоить каких-то денег, собственно, Председатель ратовал за русскую литературу, и спокойно обдирал членов Клуба по каждому поводу – с этими своими бесконечными штрафами и другими взносами «на общественную деятельность», как он это сам называл. Интересно, что все были согласны платить. Даже те, кто ни разу не читал своих текстов на заседаниях. А что, если это все – тайные извращенцы, как говорилось в одном советском кино, эротоманы? Боже мой, самое забавное, размышлял Максим, что мне плевать. Мне хочется писать, и я буду писать. И все равно, что потом станет с эротическим пластом русской литературы…

И все-таки. Допустим, стихи Карины выйдут не только в альманахе… Но и в старом советском журнале, скажем, в «Красном Луче»… Это будет настоящий прорыв. Эротические стихи в таком серьезном издании… Хотя – теперь Максим вспомнил – когда-то он читал в этом журнале роман одного известного автора, это было лет пятнадцать назад, и там была описана дикая и откровенная сцена. Героиня, обнаружив смертельную эрекцию у человека, которого она любила и которого только что при ней повесили, запрыгивала на его болтающееся в петле тело, обхватывала его руками и ногами, и таким образом в итоге зачала. Страшная сцена, жуткая. Но ведь опубликовали! Может быть, и стихи Карины… Хотя – с чего он все-таки взял, что они непременно должны быть хороши? И почему ему вдруг пришло в голову как-то задобрить ее, и даже купить ее – с помощью публикации?.. Отвратительно.

А если у Карины муж, дети? Странно, что она все-таки делает в этом Клубе Сочинителей Эротики? Знают ли ее домашние, где она пропадает вечером в субботу? А если она их обманывает? А если она живет двойной жизнью? Если всю неделю она – примерная мать и домохозяйка, а вечером в субботу она говорит, она говорит… Допустим, она говорит, что ходит к психологу. Каждый раз ее муж ей дает на психолога деньги… Нет, у нее же свои деньги, она же сказала, что живет на то, что когда-то заработала сама. Должно быть, на проценты… Но вдруг… Вдруг все-таки есть муж, и он обманут этими ее отлучками, хотя в них ведь, по сути, нет ничего особенного. Каждую субботу она ходит в Клуб Сочинителей Эротики. Там она заряжается, и потом… Потом пишет. Или нет, наверное, после всех этих текстов она возвращается домой и бросается на мужа, а он и рад. Или в полном недоумении…

В недоумении…

Что, если представление в цирке окончено? Оно окончено, и люди расходятся по домам. И это представление навсегда меняет их жизни. Они пришли в Эротический Цирк, они побыли там два, или нет, три часа. И эти три часа их изменили настолько, что им уже никогда не стать прежними, им больше не стать теми, кем они были три часа назад. Это как… Может быть, это как тяжелая травма? Нет, мы же избегаем чернухи. Мы посвящаем свои тексты только возбуждающему, только позитивному, такому, что не породит нового де Сада или Захер-Мазоха (хотя почему Председатель так не любит бедного романтичного Мазоха?), но что станет питательным слоем (Председатель говорит, «гумусом») для целого пласта новой русской литературы. В конце концов, у них там, на Западе, был Лоуренс, был Генри Миллер, была Анаис Нин… После их излияний – в случае Лоуренса, ванильно-викторианских, в случае Миллера – почти битниковских, хотя битники, конечно, появились позже, а в случае Нин – порнографических, – после их излияний западная культура смогла себе позволить полную свободу. Набоков с его «нимфетками», Жан Жене с его «морячками», Роб-Грийе с его «революцией в Нью-Йорке», Берроуз с его наркотическими видениями, и так далее, страшно даже вспомнить чудеса конца двадцатого века… Кумиром Максима был страстный, таинственный и очень опасный Федерико Андахази, аргентинский писатель, который умел пугающе сгущавшиеся сумерки из викторианской сточной канавы превратить в возбуждающую сцену, разворачивавшуюся возле роскошного камина. И все же, у Андахази все и впрямь проникнуто мистикой и острой любовью к искусству, хотя и «откровенностей» (которые запрещены для членов Клуба) он не боится. Но что дальше? Что делать им, русским авторам, читающим всю эту переводную литературу и не имеющим даже глагола, чтобы описывать любовь как акт?..

Люди расходятся по домам. И что? Может быть, его главный герой, который наблюдает все представление от начала до конца, знакомится с кем-то прямо в зале? Да, точно, Кирилл, эстет, оказавшийся здесь случайно, скорее всего, он был обманут, втянут во все это против своей воли, и теперь, обнаружив себя в самом сердце этого извращенного места, оглядывается и не знает, что делать дальше… Хотя, чего стесняться за своего героя, он художник, и сам захотел сходить в Эротический Цирк, да, захотел! Итак, Кирилл и некая женщина (она постоянная посетительница этих представлений, одинокая, страдающая, но безмерно любопытная, обладающая недюжинной фантазией) знакомятся в зале. Все представление они посматривают друг на друга. Он – высокий, сухощавый, человек экспромта, как Максим, она – яркая, чувственная, мечтательная, как Карина. Первый же разговор приводит их в постель… Нет. Все не так, напряжение должно расти постепенно. Вот, например, как у них, сегодня он ее увидит, услышит стихи. Удастся ли ему сегодня затащить ее в кафе? Да что, в кафе. Удастся ли ему сегодня хотя бы перекинуться с ней парой фраз?..

А что там с людьми в цирке? Да, они идут, сначала в гардероб. Он касается ее, подавая ей пальто. У нее теплая шея – изысканного янтарного оттенка с легким восковым свечением. Уши слегка оттопырены, он это замечает, когда видит ее сзади, мочки розоватые, представление освежает ее…

Боже мой, но ведь это уже больше похоже на влюбленность. А нам нужна голая эротика. А бывает ли голая эротика без романтики? Как показать желание? Как добиться того, чтобы читатель сопереживал герою, чтобы он вожделел этот едва понятный, едва пойманный, образ?

Хорошо, пожалуй, решил Максим, я сейчас быстро запишу то, что пришло в голову. Можно на этом подробно не останавливаться, но лишь обозначить то, что происходит, несколькими штрихами. В конце концов, шея, мочки, – этого достаточно для того, чтобы читателю захотелось проводить ее до квартиры, а потом – как в американском кино – напроситься на кофе. Этого достаточно. А эротика начнется позже. И будет так, как требует устав Клуба.

А что, если представление в цирке прерывается? Если происходит какой-то катаклизм? Если Кирилл оказывается запертым с незнакомкой в гримерке… Как они туда попали? А может быть, это не просто женщина, а та самая, которая ставит все эти фантастические трюки? Эдакий монстр воображения, цирковая дива в отставке, мадама с мышлением шоу-мена?.. Или, вот, другой поворот. Кирилл встречает старого знакомого, ситуация неловкая, но вполне допустимая. Лысина, мешки под глазами, брюшко. Слащавая улыбка. Кирилл там случайно, говорят же вам, случайно. Или – нет, решили же, что не случайно. А этот его приятель – тот еще персонаж, любитель сахарку, отвратительный для нас, но терпимый для Кирилла, ведь тот помнит его еще юным, стеснительным, – одним словом, другим. Впрочем, может ли быть в эротическом повествовании кто-то противный, отталкивающий? Ну, и шут с ним, идем дальше. В конце концов, можно убрать и лысину, и брюшко. Пусть будет такой же поджарый, как Кирилл, может быть, введем потом его в какую-нибудь пикантную сцену… Итак, они узнали друг друга, и старый знакомый предлагает нашему герою пройти в антракте за кулисы и там… Что там? Что, в конце концов, там?

Максим взмахнул рукой и разбудил свой ноутбук.

3

«Вошел слуга – в ливрее и при парике, ибо так было велено ему всякий раз встречать гостей, – поклонился, как требовалось по этикету, и возвестил прибытие князя Паласара Льва Тиглатовича. В ту же секунду из-за его атласной спины появился и сам Лев Тиглатович – в черном фраке, словно он и не князем был вовсе, но завзятым каким грумишкой, впрочем, фрак ничуть не портил его фигуры, ибо осанка его оставалась неизменно благородной и изрядной. Войдя, Лев Тиглатович, не замечая Марианны Петеровны, с нежною улыбкою протянувшей ему ручку в митенке, бросился напрямик к Абигайль Ивановне и, облобызав одно из ее белоснежных запястий, да лишь слегка склонив торс в сторону обиженной его холодностию Марианный Петеровны, немедля приступил к делу. А дело у него было вот какое. Ильины давали бал, да не просто бал, но маскарад, и Лев Тиглатович незаметно был приглашен туда с оговоркою, что ни один кавалер не может явиться без дамы. И вот, Лев Тиглатович почел бы за честь, если бы Абигайль Ивановна отправилась без обиняков вместе с ним. Трудность же и двусмысленность его предложения заключалась в том, что сам он желал посетить сей маскарад под видом дамы, тогда как Абигайль Ивановна, несмотря на столь очевидные свои женские формы, должна была нарядиться кавалером. Лев Тиглатович уговаривал Абигайль Ивановну чудо как учтиво, притом окидывая ее всю взглядом и страстным, и почтительным, к тому же явственно не испытывая никакого интересу к Марианне Петеровне, что Абигайль Ивановна, не помня ни себя, ни приличий от незнакомого ей дотоле волнения, согласилась.

Была уж почти ночь, когда скорым шагом вышли они из парадного – юная высокая девица в синем бархатном платье с кринолином и полноватый мужчина небольшого росточку, семенивший рядом с девицей и держащий ее под ручку на женский манер. Они вошли в экипаж и захлопнули черную лаковую дверцу, не оглянувшись и не ведая, что из окна спальни следит за ними Марианна Петеровна, трепеща от обиды и невыплаканных слез.

Надобно сразу же предупредить внимательного читателя: многое из того, о чем я имею честь ему поведать, восстановлено уже лично мною, спустя почти сто лет, по дневникам Абигайль Ивановны и Марианны Петеровны, хранящимся до сего дня на чердаке нашей усадьбы в Соснино. Записывая происшедшее старательно и безо всякой спешки, я нет-нет да и поднимаю затуманенный вожделением взгляд свой на два овальных портрета – Абигайль Ивановны и Марианны Петеровны. Их высокие прически, украшенные перьями и жемчугами, прибраны на сих портретах тщательнейшим образом, глаза темные, выпуклые, с поволокой, глядят пристально на своего потомка, изогнутые линии грудей угадываются под нежным кружевом декольте, станы туго стянуты корсетами, а милые их влажные губы хранят тени таинственных улыбок, кои пленили ни одного кавалера.

Вернемся однако к нашему повествованию. Экипаж князя Паласара едва заметно скользил между деревьями, кучер зажег лампаду, и одинокому путнику, забредшему в поздний час на отдаленные проулки, чудилось, будто то огонь Святого Эльма подпрыгивает карминною точкою в ночи. Воспользовавшись мраком, Лев Тиглатович прикоснулся к затянутой до боли груди Абигайль Ивановны, и, не почуяв никакого препятствия, окромя легкого вскрика – стремясь скрыть собственные натуральные очертания, Абигайль Ивановна явно переусердствовала, – юноша погрузил разгоряченную свою физиономию в бархатные складки одеяний и принялся лобзать сладостную кожу Абигайль Ивановны, проникая глубже в самую сердцевину предмета, в подлинный, так сказать, центр ее воспламенявшегося тела, и чуть было не добрался до самого стремительного пункта ее наслаждения, когда кучер возвестил о прибытии экипажа к назначенному особняку, и нашей парочке пришлось отпрянуть друг от друга и принять вид представительный и строгий.