Клубника со сливками
Шрифт:
– Соловьева? Папиного шофера?
– Нет… папиного сына от первого брака…
Егоров пожал плечами и ответил:
– Да так… Немного… Мы почти и не виделись с ним. А что?
– А то, что он неожиданно появился на нашем горизонте.
– И? Хочет встретиться?
Евстолия переглянулась с Анечкой и сказала:
– Думаю, тебе придется с ним встретиться, потому что он… В общем, он недавно приходил, Юра… чтобы предъявить свои права.
– Права? На что?
– На все! – выкрикнула Евстолия почти таким же громовым голосом, каким обладала в юности.
– Не понимаю, – покачал головой Юрий и даже пожал руку Ларисы, которая посчитала это хорошим знаком и тут же положила вторую ладонь на другое его плечо.
– На
Егоров усмехнулся:
– Ну… на коллекцию он, наверно, может претендовать, как сын, а вот на квартиру… Она же является моей по завещанию.
– Понимаешь… – Евстолия приподнялась на своих подушках, и Юрий впервые в жизни прочитал на лице матери настоящий животный страх. – Он утверждает, что уже говорил с юристами… и получается… будто бы незаконно, что ты наследуешь все один.
Егоров в раздумье потер подбородок и сказал:
– Может, он и прав… Я в этом не разбираюсь. Он ведь тоже сын отца. Мы можем отдать ему часть коллекции…
– Юра! Что ты говоришь! – перебила его Евстолия. – Николой Витальевич собирал ее всю жизнь не для того, чтобы она разошлась по рукам!
– Ну… почему по рукам? Она будет находиться в равных долях у его сыновей. Не вижу в этом ничего страшного.
– Ты не знаешь Никиту, Юра! Он продаст все! Он так и сказал, что продаст! Ему нужны деньги! Ему плевать на коллекцию!
Лариса посчитала, что пора и ей кое-что добавить к словам свекрови.
– К тому же, Юрочка, у тебя есть сын! – ввернула она. – Коллекция деда может и ему пригодиться. Евстолия Васильна говорила, что эти книги и… всякие альбомы с репродукциями год от года только дорожают!
– Лариса права, – прошептала Евстолия и упала на подушки, закрыв глаза.
– Мама! Что?! – испугался Егоров.
– Со мной все в порядке… – проговорила старуха и опять окинула всех потускневшим взглядом. – А вот с квартирой… Даже если уступить Никите всю коллекцию, чего, разумеется, никто не собирается делать, то остается еще квартира, на которую он тоже претендует. Он собирается оспорить завещание Николая Витальевича, понимаешь?!
– Но ведь там все законно! Отец имеет право завещать свое имущество любому из сыновей! Разве не так?
Евстолия не ответила. Егоров обернулся к Анечке. Та ловила ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
– Не понимаю, чего вы так испугались? – улыбнулся Юрий.
Женщины продолжали молчать, и он вынужден был сказать:
– Если хотите, я могу встретиться с Никитой и даже вместе с ним сходить к юристам. Да и вообще… мы же братья… Может быть, договоримся?
Евстолия опять приподнялась с подушек и, пожевав бледными губами, незнакомым сыну голосом сказала:
– Все дело в том, что вы не братья, Юра…
– Не братья? – удивился Егоров.
– Что значит «не братья»? – спросила Лариса, выскочила из-за спины мужа и уселась прямо на постель свекрови. – Ну-ка, ну-ка! Это что-то новенькое!
Евстолия вздохнула и, остановив на сыне блеклые глаза, ответила:
– Никита тебе не брат, Юра… Он твой отец…
– Ничего не понимаю… – пробормотал Егоров ставшим вдруг шершавым и непослушным языком. – Я сын… Никиты?
Евстолия кивнула.
– Поэтому он и собирается оспаривать завещание. Он первый наследник по прямой линии, – сказала она.
– Погоди с завещанием… – отмахнулся от нее Юрий. – Как же я могу быть сыном Никиты, если ты… Не хочешь же ты сказать, что Никита… и… Неужели такое предательство возможно? Папин сын… и ты?!!! – Он перевел гневный взгляд на Евстолию и задушенным голосом произнес: – Неужели даже ты, такая правильная… Что же вы за люди, женщины? Нет… Вы не люди… Вы… вы твари… грязные похотливые самки, которым все равно, с кем…
– Погоди, Юрочка, – бросилась к нему Анечка.
Егоров оттолкнул ее, крикнул:
– Да пропадите вы пропадом вместе с вашими квартирами,
завещаниями… памперсами!.. – и выбежал из квартиры.– Да объясните вы наконец все в деталях, – потребовала Лариса, но Анечка уже билась в рыданиях, уронив голову на стол, заставленный лекарствами, а Евстолия, отвернувшись от невестки, вспоминала прошлое.
Евстолия Васильевна смолоду не отличалась красотой. Когда она была в девушках, в продаже практически не было косметических средств по уходу за лицом и телом. Сколько бы она ни мыла голову душистым или, по совету некоторых просвещенных в этом вопросе, коричневым хозяйственным мылом, волосы почему-то всегда казались жирными и неухоженными. Ей приходилось гладко зачесывать их и сворачивать на затылке в тугой пучок, чтобы не выбивалось ни одной прядки, потому что если они выбивались, то висели жалкими и неопрятными тусклыми пасмами. Нельзя сказать, что эта прическа шла к ее широкому лицу с высоким лбом. Лоб следовало прикрывать какой-нибудь импозантной челкой, но где ж было взять эту импозантность! Глаза тоже были весьма невыразительные: небольшие, светло-серые, глубоко посаженные, да еще и под резко выдающимися надбровными дугами. Под глазами очень рано появились коричневатые круги, которые не могла замаскировать никакая пудра: ни «Белый лебедь», ни «Рашель». Нос же, в отличие от глаз, был крупным и мясистым. Самой приличной деталью лица Евстолии были губы: аккуратные, в меру розовые, с пухлой нижней губой. Но что могла сделать какая-то одна губа, если все остальное никуда не годилось!
А еще ей и с именем «повезло»! Разумеется, все ее звали Толькой и смеялись при этом, пока не надоедало. Она настаивала, чтобы ее называли последней частью выспреннего имени, то есть Лией, но этот номер у нее так и не прошел. Для всех знакомых она всю жизнь была Толькой, Толей и лишь под старость – Евстолией.
Молодые люди на нее никогда не заглядывались. Она делала вид, что это ее нисколько не интересует, запоем читала классическую литературу и тайно пописывала стишки о высокой любви, которая непременно ее найдет, поскольку только на высокое и оставалась надежда. Разумеется, ею, интеллектуалкой, не могут заинтересоваться пошлые мальчишки, которые щиплют девчонок за всяческие выпуклости и шепчут на ухо сальности. Ее полюбит мужчина умный и солидный, а все те, кто сейчас непристойно лижется по углам и темным закоулкам, еще будут ей завидовать. Надо только никуда не торопиться, набраться терпения и ждать.
Когда Толе исполнилось тридцать, родители всерьез заволновались, что она так и останется в девках, а потому решили взять дело в свои руки. Надо сказать, что долгое время даже их родительские руки ничего полезного не могли сделать для дочери. Специально приглашенные на дом потенциальные женихи как сквозь пальцы утекали, взглянув лишь один раз на перезрелую невесту. А к тридцати пяти Евстолия вдруг неожиданно похорошела. Она, разумеется, не стала красавицей, но приобрела благородство облика и даже, как ей самой казалось, некоторый аристократизм. Яичный шампунь, который она использовала три раза в неделю, придал ее волосам некоторый блеск. Кончик мясистого носа отвердел и немножко опустился, а самую лучшую часть ее лица, то есть губы, в шестидесятых годах уже можно было выгодно подчеркивать не ядовито-красной или малиновой помадой, а подходящей по цвету к общему стилю.
Тот, кто в конце концов стал ее мужем, был именно таким, о каком она мечтала, то есть умным и солидным. Отец Евстолии, возвращаясь домой из ялтинского санатория, где отдыхал и лечился по профсоюзной путевке, познакомился в поезде с заведующим ленинградским книжным магазином «Мир науки» Николаем Витальевичем Егоровым. Николай Витальевич оказался вдовцом, который был не прочь снова жениться на приличной женщине из коренных ленинградок. Евстолия подходила по всем статьям, и Егоров незамедлительно был приглашен в дом в качестве нового друга.