Клятва при гробе Господнем

"Ну, ну, что же далее?"

— Ничего.Евпраксия вышла за князя Фоминского и — колдовство разрушилось. Она не была более мертвецом, когда князь Федор обнимал ее, целовал и не мог насмотреться на ее очи ясные, не мог нацеловаться сахарного ее ротика.

"Ахти! какие же чудеса! — сказала одна из гостий, схлопнув руками. — Теперь чуть ли я не понимаю, что сделалось с моею Алексашею…"

— А что сделалось с нею, боярыня, — спросил Гудочник, — разве она не по себе?

"Да уж чего я с ней не делала: и заговорною-то водою, и богоявленскою-то поила, и с четверговою солью из семи квашен тесто сминала, да для нее хлеб пекла".

— А что бы такое, нельзя ли тебе порассказать, что с нею делается, так, авось, делом смекнуть можно.

"Как и рассказать-то не знаю. То она засмеется, то заплачет, то запрыгает, то целый день, как будто окаменелая, просидит в углу, то щеки у нее, словно жар горят, то вдруг бледна, будто полотно… смаялась и я с нею!"

— Который ей год?

"Да уж девятнадцать скоро минет".

— Ну, эту болезнь и легко и нелегко вылечить. Называется она сердечная лихоманка — она сорок первая сестра сорока лихоманкам, дочерям Ирода, как вы, чаю, знаете. Коли поволишь, боярыня, мы с этим сладим.

"А ты думаешь, дедушка, будто у нее сердце по ком-нибудь тоскует? И, нет: она у нас такой еще ребенок и никого, кажется, и видеть-то ей не удавалось. Да я же и старик мой у нее спрашивали: "Скажи нам, милое дитя наше: не полюбился ли тебе кто? Не вещует ли тебе о ком ретивое твое сердце? Готовы мы отдать тебя за него, хоть бы это был человек небогатый и нечиновный. Одна ты у нас, дитя милое, как солнце на небе, как порох в глазе…" Молчит, либо скажет: нет! да заплачет, и больше слова от нее не добьешься…"

— О, дивны, дивны, речи твои, боярыня, а я уж делом почти смекнул… Такие ли чудеса порасскажу я тебе! Болезнь твоей дочери такова, что с нею ничто в белом свете сравниться не может — ни сребролюбие, ни славолюбие, ни горе великое; не окупишь ты ее ни богатством, ни царством. Золото и самоцветные каменья кажутся при ней хуже грязи, а рубище и сухой хлеб с водою — краше боярского, парчового платья, слаще яств лебединых, и соломенная кровля драгоценнее палат великокняжеских! От нее не убежишь ни в монастырь, ни в пустыню. Бывали примеры, что страдавшие славолюбием и корыстью уходили в обители, пред алтарем повергали богатства и славу мирскую и забывали все в посте и трудах. Но эта болезнь — не было еще примера, чтобы в монастырской келье она прошла и угасла: только замрет она, окаменит душу, а не разлучится она с человеком никогда — до гроба и за гробом сливается со славою того, кто сам себя назвал Любовью… Послушайте, спою вам я, боярыни, повесть…"

С радостным восклицанием сели на скамейки, за стол хозяйка и гостьи. Гудочник взял в руки гудок свой, настроил его, стал посредине комнаты, обратился лицом к слушательницам и тихо проговорил:

"Повесть о дивном чуде, бывшем в Цареграде во дни царя греческого Валента".

Он сделал несколько переборов на гудке своем, опустил глаза вниз, перестал играть и сказал:

Не насытишь души своей мудростию, Не спасешь от кручины и горести — Такова, человек! судьба твоя! А воля Божия не изменится, Не пойдет волна супротив воды, Не зацветет дерево засохлое, Не взойдет солнце середи ночи, Не являться месяцу в полуденье. Послушайте повесть, люди добрые!

Гудочник поклонился низко и особенным речитативом начал напевать, подыгрывая на гудке:

В славном было городе Царьграде, Жил-был там большой боярин, Хоробёр смолоду, а мудр под старость, Седина его мудростью убелилась, Золота, серебра было у него без сметы, У царя был он в чести, в почете, Первым сидел он в Царской Думе. Высоки были его красные хоромы. Могучи были его добрые кони.

"А все суета!" — молвил Гудочник и продолжал:

Но утеха его под старость, Дороже ему серебра и злата. Дороже каменьев самоцветных. Дочь была у него — родимое чадо, От супружества честна, многолетня, Красавица первая в Царьграде, Бровь соколиная, ходит, будто пава, Бела, как снег русский, а щеки румяны, Будто красное Христовское яичко…

В это мгновение показалась в двери седая голова старика, боярского управителя. Хозяйка поспешно встала со своего места и заботливо начала спрашивать его: "Что тебе надобно, Онисифор? Чего ты ищешь?"

Старик вошел в комнату, помолился образам, низко поклонился на все стороны и чинно проговорил: "Боярыня, государыня! приказал мне известить тебя боярин, что возвратился он домой и изволит обретаться у себя".

Хозяйка и гостьи вздрогнули невольно. Управитель продолжал: "И велел молвить, что желал бы прийти к тебе в терем, со своими боярскими гостями, если только не помешает он веселью твоих гостей".

— Дорогие мои подруги, конечно, будут рады честным гостям, — сказала хозяйка, обращаясь к гостям своим.

"В твоей воле, дорогая наша подруга", — заговорили гостьи.

Хозяйка подошла к управителю и вполголоса спросила: "Весел ли боярин?" — "Как ясное солнышко весел и радостен: он получил великие почести от Великого князя", — тихо отвечал управитель. Боярыня махнула рукою; управитель пошел, по данному знаку — Бог знает для чего — служанки убрали все чарки и чашки, оставя на столе только закуски; гостьи поправили свои уборы, скромно сели рядком, каждая сложила руки, опустили глаза, веселая непринужденность их исчезла. Хозяйка стала середи терема, как будто для встречи гостей.

— Мать моя, боярыня! велишь ли мне выйти, или позволишь остаться и повеселить гостей? — спросил смиренно Гудочник. Мы забыли сказать, что рабыни боярские все скрылись тогда в другую комнату и кормилица боярыни ушла с ними, но, отворив немного дверь, она ждала: не прикажут ли ей чего? — Боярыня казалась в недоумении. — "Меня ведь знает боярин твой, государыня", — примолвил Гудочник, взял гудок свой, вышел в переднюю комнату и остался там.

Вскоре на лестнице послышались веселые голоса и смех боярина Старкова и гостей. Лишь только боярин отворил двери, как раздался звучный голос Гудочника: "Се жених грядет в полунощи!" — "А, старик! ты здесь — вот спасибо!" — сказал боярин. Он и гости его были уже гораздо навеселе. — "Постой же, мы позовем тебя", — прибавил боярин.

Он вошел в терем, за ним шли почетные бояре великокняжеские: Юрья Патрикеевич, Ощера, князь Тарусский, князь Мещерский и другие, всего более десяти человек.

"Здравия и душевного спасения!" — воскликнули пришедшие. Хозяйка и гостьи низко поклонились им. "Княгиня Авдотья Васильевна — матушка Ненила Ивановна — Юрья Патрикеевич — Иван Федорович", — раздалось с разных сторон.

— Что же? Ведь скоро и прощеный день, начало поста, — сказал боярин Старков, — а там Светлый праздник; скоро придется прощаться, а тогда христосоваться, теперь же можно просто поцеловаться — дело масленичное! — Он утер бороду и начал целоваться с гостьями, по порядку; за ним пошли другие бояре.