Кляйнцайт

— И почему же?

— О чем-то похожем я читал в «Оксфордском словаре цитат», что-то из Беды Достопочтенного. Он сравнивает человеческую жизнь с полетом воробья из студеной темноты в залитый теплом и светом зал. Он влетает в одну дверь и тотчас же вылетает в другую, снова в стужу и темноту. Я не хочу возвращаться на свою работу в «Спидклокс Лтд», когда выпишусь из госпиталя. Не знаю, чем я буду заниматься, но к этому я больше не вернусь.

— У вас есть еще «ризла»? спросил Кляйнцайт. — Хотелось бы попробовать.

— Конечно, — сказал Дрог и вручил ему небольшую красную упаковку. САМАЯ БОЛЬШАЯ РАСПРОДАЖА В МИРЕ, было написано на ней.

Кляйнцайт написал:

Ризла, ты все распродавайт, Ризла, спой песню для Кляйнцайт.

Он положил лист в карман, отдал упаковку Дрогу.

— Берите, берите, — сказал тот. — У меня есть еще.

— Спасибо, — поблагодарил Кляйнцайт, — но лучше не нужно. Я, видите ли, человек желтой бумаги.

— А! — сказал Дрог. — Желтая бумага. Вы бы назвали универсальной ее, не так ли?

— Без разговоров, — ответил Кляйнцайт. — Такая же, как бумага стандартного формата и «ризла».

— Ах, — сказал Дрог, — желтая бумага и стандартный формат, может, в некотором смысле и универсальны, но определенно не в том смысле, в каком универсальна «ризла».

Песенка

Сегодня бегаем, произнесло утро, заглядывая в комнату Кляйнцайта.

Кляйнцайт поднялся с кровати. Сегодня бегаем, сказал он зеркалу в ванной комнате.

Только не я, ответило зеркало. Ног-то нет.

Кляйнцайт надел свой новый тренировочный костюм, новые кроссовки.

Вперед, воскликнули кроссовки. Движение! Скорость! Юность!

Не надо скорости, сказал Кляйнцайт. И я далеко не юн.

Черт, разочарованно сказали кроссовки. Давай уж тогда как можешь.

Когда Кляйнцайт открыл дверь, у порога он увидел Смерть, черную, мохнатую и уродливую, размером не больше среднего шимпанзе, с длинными грязными когтями.

А ты не такая уж большая, сказал Кляйнцайт.

Такой сегодня день, отозвалась Смерть. Иногда я бываю просто огромной.

Кляйнцайт потрусил по улице. Не слишком-то в первый раз, сказал он себе. Отсюда до Томаса Мора, а потом пятьдесят шагов пешком.

Смерть скакала за ним на обезьяний манер, упираясь кулаками в тротуар и выбрасывая лапы. А ты не так уж быстр, сказала она.

Клеем отягощено сердце мое, ответил Кляйнцайт.

Это как? — спросила Смерть, оказываясь рядом.

Я имею в виду жизнь. Она клейкая, сказал Кляйнцайт. Все склеилось. Нет, я не то говорю. Все расклеилось, только и смотрит, как бы сцепиться с чем попало. Циферблаты, птички, тачки, стада, градины, морские черепахи, «Золотая Вирджиния». Желтая бумага, стандартный размер, «ризла». Есть вообще что-то, что существует только для меня?

А если и нет? — спросила Смерть. Разве это имеет значение?

Сегодня ты очень дружелюбная, очень уютная, компанейская, произнес Кляйнцайт. Откуда мне знать, может, вдруг ты опять завопишь «ХО–ХО!» и набросишься на меня?

Ты не можешь сказать наверное, согласилась Смерть. Но сейчас я действительно дружелюбна. Мне иногда так одиноко. Ведь люди думают про меня, что я зверь какой-то.

Кляйнцайт посмотрел вниз, на ее черную шерстистую спину, равномерно поднимающуюся и опускающуюся в такт ее скачущим движениям. Да ты зверь и есть, сказал он.

Смерть глянула вверх, на него, сморщила обезьяньи губы, показав желтые клыки. Будь любезен со мной, произнесла она. Однажды я тебе понадоблюсь.

Впереди показался Томас Мор со своим позолоченным лицом. Пора переходить на шаг, сказал Кляйнцайт. Пятьдесят шагов.

Мы с трудом выдерживаем ритм, сказала Смерть. У меня и в мыслях не было бегать по утрам.

Я вышел из формы, сказал Кляйнцайт. Я же был в госпитале. Раньше я пробегал всю дистанцию. Я должен заставить себя вернуться к этому.

Пройдя пятьдесят шагов, он затрусил снова. Река проплывала мимо. Серебро, серебро, произнесла река, а с нею — низкое белое утреннее небо. Действительно, сказала река, у тебя и мысли не было. Даже у меня нет мысли, а ведь я река.

У меня есть кое–какая мысль, сказал Кляйнцайт.

Проехал на велосипеде почтальон. Белый ослепительный солнечный свет отражался на каждой спице. Казалось, колеса его велосипеда превратились в два белых сверкающих круга. Вспышки, видишь? — сказали колеса.

Вижу, ответил Кляйнцайт. Но я не вижу нужды делать вселенской тайны из каждой отдельно взятой тайны. Особенно когда нет ничего, кроме тайн.

Смерть пошла немного быстрее, напевая песенку, слов которой Кляйнцайт никак не мог разобрать.

Не иди так быстро, сказал Кляйнцайт. Я не могу разобрать, что ты там поешь.

Смерть, смеясь, поглядела через плечо, но отдалилась еще больше, так же напевая.

Уж ты-то не делай тайны из этой песенки, упрекнул ее Кляйнцайт. Он побежал быстрее, сократил расстояние между ними, попутно удивляясь тому, что в нем внезапно появилась некая невозможная тяжесть, словно в него попала комета. Тротуар стал стеной, которая ударила ему в лицо. Короткая череда разноцветных огней, потом темнота.

Пиканье

Пик–пик–пик–пик. Ну вот ты и здесь, думал во сне Кляйнцайт. Теперь ты Шварцганг. Нет ничего, что существовало бы только для тебя. Навряд ли это справедливо.

Соберись, донеслись до него слова Госпиталя.

Что, что, что такое?! — забормотал Кляйнцайт. Почему все обязательно должны вставлять время от времени загадочные реплики? Дело-то, в общем, ясное. Вот проснусь и расскажу тебе обо всем. Ничего не надо записывать, все настолько очевидно, настолько просто.

Очень хорошо, сказал Госпиталь. Ты уже проснулся. Расскажи мне.

О чем? — спросил Кляйнцайт, протирая глаза.

О том, о чем хотел рассказать, ответил Госпиталь. О том, что, по твоим словам, абсолютно очевидно.

Понятия не имею, о чем ты толкуешь, сказал Кляйнцайт. Я бы хотел, чтобы ты перестал докучать мне.

Разумеется, сказал Госпиталь. Та–ра–ра. Ну, пикай на здоровье.

Подожди, спохватился Кляйнцайт.

Нет ответа. Пик–пик–пик–пик, доносилось с монитора. Если бы мне подсоединили одну из этих штуковин, я стал бы дожидаться, чтобы это поскорее кончилось, думал Кляйнцайт, почесывая грудь в том месте, где был прикреплен электрод. Ага, значит, эта вот — моя.