Клязьма и Укатанагон

Но нормально не было. Он хотел, даже если у нее не хватает к нему любви как к человеку, чтобы она захотела его как мужчину. Она же давно одна. И он один. Потом из этой близости родилось бы чувство. А он бы не торопился, и все постепенно двигалось. Хотел, чтоб она тоже так думала и ей самой хотелось бы пойти этим путем. Из любых соображений, ему плевать. Нет. Все-таки чтоб ей хотелось его как мужчину, а не из каких-то практических соображений. И то, что она на это не пошла, означает, скажи себе честно, давай, это надо сказать: ты недостаточно ее интересуешь для того, чтобы она захотела попробовать, иначе пошла бы хоть на один раз. Вот и все. Не как бизнесмен, лидер, защитник и прочая хрень – с этим как раз все нормально. Не интересуешь как мужчина. Не облегчай, парень, ты ее не волнуешь. Не волнуешь ты ее. Не совпало. Давай, глотай пилюлю. Запьешь потом. Он лежал и лежал. Понимал, что лежать до утра. Приходило ожесточение.

Вдруг раздался телефонный звонок, он вздрогнул: три с лишним. Пошел к телефону и понял, кто звонит, других вариантов не было. Нахлынуло волнение и мигом смыло ко всем чертям и ясность, и жесткость. Он стоял и не брал трубку. Но потом как-то так получилось, что он перезвонил сам. Она подняла сразу, то есть ждала. Они молчали.

– Ты генеришь так, что я не могу заснуть, – сказала она наконец. Он не мог отвечать.

– Ты что-нибудь скажешь? – спросила она.

Стараясь не показать своего состояния, как-то собрав горло в стандартное, как ему показалось, положение, он сказал «нет», но вышло сипло. Она помолчала и сказала:

– Если хочешь, можешь приехать.

Опять не справляясь с артикуляцией, он сказал «нет» каким-то птичьим немыслимым тембром.

– Целую, – как-то протяжно и неожиданно нежно сказала она и опустила трубку.

Он лежал и не знал, что делать. Плотского желания не было и в помине, но очень хотелось быть с нею в одной квартире, сидеть рядом с ее кроватью, просто сидеть на полу всю ночь, пусть бы спала. Он поехал к ней, сказав себе: если хоть раз сострит, тут же поворачиваюсь и уезжаю. Но она не острила. Она стояла в ночной рубашке и смотрела на него. Он поцеловал ее в щеку, она ответила в губы, потом еще и еще. В постели было ужасно: жарко, потно и скомканно, и к тому же, к его ужасному смущению и удивлению, его телу это было не нужно. Но хуже всего было утром.

Потом два месяца не было ничего, не то что поцелуя, ласкового слова не было. Он думал, что тем, что произошло, все и ограничится. Или ему нужно быть терпеливым еще год?

– Ты знаешь, что исток Клязьмы здесь, в Химкинском районе? – спросил он ее по телефону. – Давай поедем в выходные на Сенеж, деревня называется Кочергино. Доберемся до истока.

– Когда домой придешь в конце пути, свои ладони в Волгу опусти, сынок, – насмешливо сказала она. – Ладно, согласна, поехали в воскресенье.

Они поехали, смотреть было не на что, но там, у истока, он сказал ей, что собирается любить ее всю жизнь, и сделал ей предложение. Она сказала:

– Ты, Никитин, хитрец, да? Ты специально сюда меня привез, к истоку, фетишист, а мне надо подумать, я девушка серьезная, хоть и не торгую металлом.

Во время обратной дороги эту тему больше не затрагивали, он бойко рассказывал о делах и разных смешных конфликтах с клиентами. Но когда подъехали к ее дому и она сказала «пока» и чмокнула его в щеку, силы закончились, он не смог ответить и только держал руки на руле и страшно фальшиво улыбался, глядя перед собой в лобовое стекло. Он не доехал еще до дома, когда она позвонила. Он подождал немного, взял трубку и озабоченным тоном быстро сказал:

– Танюш, извини, если не срочно, я тут занят, перезвоню завтра утром.

Позвонил ей через три дня. Пригласил в МХТ на спектакль, название которого выветрилось из головы на следующий же день. То ли американская, то ли английская комедия с переодеваниями, тетушкой и путаницей с заезжими актерами. Это был один из целой серии спектаклей, обновляющих репертуар знаменитого театра в соответствии со стратегией Олега Табакова, задумавшего коммерческую починку больного от старости организма. Зал был полон и молчал: не мог понять жанра, вернее, не решался понять. Разве можно выкидывать на этой сцене двусмысленные фортели, предполагающие хохот в храме искусства, где птица сто лет сидит на занавесе, где перед спектаклем седые дамы, продающие программки, еле сдерживаются, чтоб не спросить у каждого, заплатившего за билет четверть их зарплаты: разве вот вы можете любить театр? Но, к счастью зрителей и труппы, на этом спектакле в седьмом ряду партера сидела крупная рыжеволосая дама лет пятидесяти, и когда от очередной шутки зал недоуменно замер, она неожиданно громко и длинно захохотала низким голосом, как бы говоря: это же балаган, ребята, а мы заплатили свои кровные, хватит жаться! Через три секунды заразительного хохота стало совершенно не важно: это какая-то ненормальная особа, или в Москве уже все так обнаглели, или это такая специальная дама, которая работает зрителем на каждом спектакле, – официальное разрешение смеяться было получено. Артисты были любимые, телевизионные, повороты сюжета неожиданные, а диалоги оказались смешными – и зал смеялся уже до самого конца спектакля, и хлопал, и вызывал бесконечно.

Когда Павел вез Татьяну домой, настроение было приподнятое, и они опять вспоминали шутки и смеялись всю дорогу. Около подъезда он вышел и открыл ей дверь автомобиля, поблагодарил за вечер и без промедленья попрощался и уехал. Она позвонила в четыре утра и сказала: извини, Паш, это уже традиция. Он приехал. Нежна она была так, что все прежние обиды смыло этой нежностью, и он все не мог поверить, что это он и она, и первый раз в жизни был так невозможно счастлив. Это была уже совсем, совсем другая ночь, ночь, которая легла куда-то глубоко на самое дно, и все, что потом происходило в их совместной жизни, хотел он того или нет, думал об этом или нет, все равно ложилось на эту счастливо подстеленную основу. И с утра она больше не излучала «ничего тут важного не произошло» и «какой-то мужик мешается под ногами, когда я так тороплюсь на работу», сама подходила, смотрела в глаза и целовала. Все переменилось. Татьяна уволилась с работы, резко разорвав затянувшиеся там отношения, а потом, как-то без особых разговоров, переехала в тесноватую квартиру в Перово, которую Павел купил не так давно и куда переехали до этого из Владимира его мать Анна Михайловна и сестра Ольга. Впрочем, сестра уже практически перебралась к своему мужу, а мать была рада невестке. Когда у Татьяны с Павлом должен был родиться ребенок, они поженились и купили большую четырехкомнатную квартиру в Химках, недалеко от леса. Теперь несколько раз в году они приезжали в Поречье, где отремонтировали старый Крупнов дом (так говорили деревенские: Куров дом, Титов дом, Крупнов дом) и где постоянно теперь жила Татьянина мать Степанида Михайловна, вернувшаяся из Владимира в Поречье.

«Как ты меня нашел в Москве?» – не в первый раз уже спрашивала Татьяна. «Не могу говорить, Тань, ты же знаешь, это секретная история». – «Давай, выкладывай, а то будут санкции». – «Ну ладно, но только без имен, согласна?» – «Давай, выкладывай, согласна». – «Давай честное слово». – «Честное слово!» – «Хорошо, спасибо, но не могу, Тань, не верю я тебе, сколько раз ты меня обманывала и мучила!» – «Паш, я рассержусь!» – «Ладно, поверю в последний раз. Через Степаниду Михайловну». – «Ври больше. Не может такого быть, ей не велено было никому ничего говорить». – «Конечно, но ключи к сердцу женщины где, знаешь?» – «Знаю!» – «Да нет, не там! В голове у мужчины». – «Не путаешь, Паш? Многие с тобой не согласятся». – «Да, я знаю, но у меня твердое мнение». – «Это что, новая премудрость Соломонова?» – «Не Соломонова, а Саулова», – сказал Павел и рассказал, как приехал к ее матери с Антониной Криушиной, заведовавшей фермой в Поречье, и под ее гарантии, свое честное слово и заверения в самых серьезных намерениях получил номер ее домашнего телефона, а в Москве по номеру узнал уже и адрес. «А с Антониной как?» – «Через ее сына». – «А с сыном?» – «Его ребята знали, сидели вместе». – «И прямо Антонина так с тобой и поехала?» – «Нет, не прямо, конечно». – «Денег дал?» – «Немножко, для приятности». – «Понятно, купил». – «Убедил, Тань, главное – убедить женщину». – «Да-да, это главное, знаю я. Но ты, кажется, не очень-то спешил». – «А куда нам спешить? Не на войну, чай. Что мое – то и будет мое, а что не мое – того мне и не надо».

– Ну да, слыхали, слыхали: быстро хорошо не бывает.

– Точно.

– Значит, ты тогда уже решил, что я – это твое?

– Если тебя не обижает такая грубая формула.

– Ну а что ж ты тогда в Сокольниках-то?

– А что в Сокольниках?

– Ну чего ты испугался тогда в Сокольниках?

– Да нет, вроде не пугался я. Чего мне пугаться-то?

– Испугался, испугался, дурачок. Никакой решительности не проявил.

Он посмотрел на нее внимательно:

– Ты что, намекаешь, что ты хотела прям вот решительной такой решительности?

– Ну, слава те, наконец-то дошло, Никитин. За столько лет!

– Ну ты даешь, Тань.

– А на это я уже когда-то отвечала, – заявила она смеясь, – что ты там стратеговал, Кутузов? Пусть девушки планируют, а ты, если хочешь получить, говори: «да!» Да, люблю! Да, хочу! Готов за это платить – не имею в виду деньги – расплатиться собой, общей судьбой, идти рука об руку и тому подобное. Была бы я мужчиной, сказала бы: «Люблю! Хочу тебя всю целиком и навсегда! Навсегда, а не на раз, как б…дей!»

– Вот прям так и сказала бы?

– Да! Вот прям так: хочу тебя, люблю тебя! На всю оставшуюся! Вот так сказал – и она твоя!

– Интересная формула, надо записать.

– Пользуйся, так и быть.

– И так все просто…

– А в жизни, Паш, много чего просто: люблю – не люблю, верю – не верю, хочу – не хочу.

– Ну а потом-то что, после слов-то?

– Как что? Ты не знаешь?

– Нет, не знаю, откуда мне знать?

– Что, мальчишки во дворе не рассказывали?

– Да говорили всякие гадости: целоваться, потом трусы, говорили, нужно будет снимать, ну, то есть полная глупость, я не поверил.