Ключ Лжеца
Шрифт:
Спустя много миль по лесистым возвышенностям, вокруг деревень с лающими собаками и изгородями, по замысловатым долинам – мы в предрассветный час остановились в уединённой лощине.
Я подошёл к Каре сказать какую-нибудь любезность, но – поразительно! – она, похоже, до сих пор таила на меня обиду, и повернулась ко мне так резко, что я отпрянул.
– И что именно ты сделал Хакону? – потребовала она объяснений. Вот так просто, не кружа вокруг да около, никаких намёков. Крайне тревожно.
– Я? – Попробовал я изобразить оскорблённую невинность.
– Ты! Он сказал, что это ты сообщил ему, где я.
– А ты не хотела, чтобы он узнал? – Должно быть, в эту фразу просочилось немного горечи.
Надо было мне
– Ай. – Я прикоснулся пальцами к ноющему лицу и почувствовал кровь.
Проницательность – это добрая половина… чего-то. Как бы то ни было, я отошёл подальше и расстелил постель на дальней стороне лагеря, бормоча что-то про анти-ведьмовские законы, которые приму, когда стану королём. Улёгся и сердито уставился в небо, даже не порадовавшись тому, что не идёт дождь. Я лежал с медным привкусом во рту и думал, что долго не засну. Я ошибался. Сон окутал меня мгновенно.
Сон тянул меня вниз, и я продолжал падать, в сновидение без дна. Я падал через ткань воображения в пустое пространство, которое есть внутри всех нас. На самом краю какой-то более крупной пустоты я умудрился ухватиться за что-то – за мысль о том, какая жуткая вещь ждёт меня внизу этого бесконечного обрыва, и что я ещё могу его избежать. Я вцепился в эту мысль, качался на ней, держась одной рукой. А потом я вспомнил иголку, которую Кара воткнула мне в ладонь, и кровь, блестевшую на ней. Я вспомнил вкус крови на иголке, прижатой к моему языку, вспомнил окутавшее меня заклинание вёльвы, и тот вкус снова заполнил мой рот. Боль в старой ране снова пронзила мою ладонь, и была свежей, как в миг, когда пришла впервые. С отчаянным воплем я разжал руку и снова упал в воспоминания – и на этот раз они были моими собственными.
– Попросим Фуэллу нанести мазь на этот порез. – Женский голос, голос моей матери.
Я чувствую кровь. Мою кровь. Рот всё ещё болит в том месте, куда попал лоб Мартуса. В наших шутливых поединках Мартус не делает скидок на мой возраст. В свои одиннадцать он с радостью собьёт с ног меня или любого другого семилетку, и объявит это великой победой. Моему среднему брату Дарину всего девять, но он куда любезнее, не многим сильнее, чем я, и использует меня в качестве отвлекающего маневра, когда подкрадывается к нашему старшему брату.
– Ялли, я же говорила тебе не ввязываться в их драки, они слишком грубые. – Моя рука в её руке, и она ведёт меня по Длинной галерее – по хребту Римского Зала.
– Ох, – говорит она и, меняя направление, утаскивает меня назад по галерее.
Я стараюсь освободиться от забот мальчика – от боли в его распухшей губе; от ярости на Мартуса за то, что тот снова победил; от жаркой уверенности, что в следующей битве он одержит верх.
Приходиться постараться, чтобы отделить мои мысли от мыслей мальчика, но это приносит мне значительное облегчение. На миг я даже подумал, что попал в сознание какого-то другого ребёнка, поскольку в нём не было ничего знакомого или удобного: этот парень не чувствовал ни осторожности, ни страха, ни лжи. Только воспалённое чувство несправедливости и яростная жажда броситься в драку. Это совсем не я. Этот парень мог бы вырасти в Снорри!
Мать уходит из галереи и ведёт меня по западному коридору. Римский Зал, наш дом в здании Алого Дворца – кажется годы, которые изменили меня до самого основания, его совсем не тронули.
Я вытираю рот, точнее мальчик вытирает, и на его руке остаётся кровь. Это не моё действие – я делю с ним его зрение и его боль, но понятия не имею, что он сделает. Это кажется разумным, если не честным, поскольку эти события происходили пятнадцать лет назад, и технически я уже свою волю в этом вопросе применил.
На самом деле по мере того, как события разворачиваются передо мной, я их вспоминаю. Впервые за долгое время я по-настоящему вспоминаю длинные тёмные волосы матери, ощущение своей ладони в её руке, и что именно означало для меня то чувство в семь лет… какая это была неразрывная связь
доверия – моя маленькая ладонь в её большой ладони, якорь в море неразберихи и неожиданностей.Нам кажется, что мы не растём. Но это потому, что рост происходит так медленно, что он для нас незаметен. Я знал стариков, которые говорили, будто бы внутри чувствуют себя двадцатилетними, или что тот мальчишка, который когда-то с безрассудством юности носился сломя голову, до сих пор живёт в них, связанный лишь старыми костями да ожиданиями. Но когда оказываешься в голове самого себя в детском возрасте, понимаешь, что всё это сказки, самообман. Ребёнок в Вермильонском дворце, который носит моё имя, видит мир теми же глазами, что и я, но отмечает другие вещи, выбирает другие возможности и приходит к другим выводам. У нас мало общего, у этого Ялана Кендета со мной. Мы разделены целым морем лет. Он живёт более полно, его не гнетёт опыт, его не изуродовал цинизм. Его мир больше, чем мой, хотя он почти не покидал стен дворца, а я уже добирался до краёв земли.
Мы поворачиваем из западного коридора, проходим мимо комплекта доспехов, который напоминает мне о битве за Цитадель Амерот, а Ялли он напоминает жука-оленя, которого он нашёл два дня назад за конюшнями посыльных.
– Куда мы идём? – Разум мальчика так сильно занят дракой, в которой лоб Мартуса ударил Ялли по лицу… мне по лицу… что он до сих пор не заметил, что мы направляемся не в детскую комнату, вовсе не к Фуэлле с её мазями.
– Во дворец, Ялли. Здорово, правда? – В её голосе слышны хрупкие нотки, весёлость пробилась через что-то настолько неловко, что даже ребёнку сложно это не заметить.
– Зачем?
– Твоя бабушка просила нас зайти.
– И меня тоже? – От этих слов его пронзает беспокойство, словно страх проводит холодным пальцем по спине.
– Да.
Я никогда не слышал, чтобы моя бабушка просила. Мальчик, чьи мысли я ощущаю как поток детского шёпота, журчащий позади моего, думает, что возможно у взрослых слух лучше, чем у детей, и когда он вырастет, то сможет тоже расслышать призыв бабушки через многие акры дворцовых строений, через десятки дверей и множество высоких стен. Мои же мысли возвращаются к первым мгновениям этого сна, к тому "ох", к рывку материнской руки, к внезапной смене направления. Неужели в тот миг она неожиданно вспомнила, что королева Красной Марки желает её видеть? Такое просто так не забудешь. А может, думаю я, она услышала тихий призыв из тех, какие взрослые обычно не замечают? Я знаю, что у моей бабушки есть сестра, которая, пожалуй, может осуществить такой призыв, но всё равно, наверное, только определённый человек способен его услышать.
Привратники Рапло и Альфонс выпускают нас в парадный вход Римского Зала. Рапло подмигивает мне. Сейчас я кристально ясно помню, как его кожа морщится вокруг зелёного глаза. Пять лет спустя он умер – говорят, подавился косточкой куропатки. Для пожилого человека глупый способ окончить долгую жизнь.
Во дворе слепит солнце, отражающееся от бледных плит мостовой, жара обволакивает – лето в Красной Марке золотое и бесконечное. Я прислушиваюсь к шуму мыслей мальчика, удивляясь, как сильно его желания на это время года отличаются от моих. Он видит исследования, драки, открытия и проказы. С моей точки зрения это время праздности, дремоты под оливковыми деревьями, разбавленное вино и ожидание ночи. Ожидание того, как я буду разбрасываться серебром на жарких тёмных улицах Вермильона, перемещаясь из одной заводи света и декаданса к другой. Бойцовские ямы, бордели, заведения для игры в карты и любые организации, готовые меня принять, как и толпы других людей достаточно высокого ранга, и благородных дамочек широких взглядов.
Мы идём по площади под бдительными взглядами часовых Марсельской башни. Стражники также смотрят и с башенок Миланского дома – каменного флигеля, в роскоши которого обитает наследник, ожидая смерти бабушки. Дядя Гертет редко покидает Миланский дом, а когда такое случается, в свете солнца он кажется таким же старым, как Красная Королева, только не таким здоровым.
Жара охватывает мальчика, а я в ней купаюсь, вспоминая, каково это, быть по-настоящему согретым. Моя рука в ладони матери потеет, но ни я, ни мальчик не желаем её выпускать. Я узнаю её заново, свою потерянную мать с кожей цвета чая и с талантом слышать тихие голоса. Сейчас я, возможно, старше, и годы сильно изменили мальчика, который идёт за ней, но я не собираюсь её отпускать.