Ключ от рая

— Яшули, что вы так смотрите на меня? Узнать хотите? У меня с ханами не было родни…

— Нет, я хочу спросить…

— Спрашивайте, все, что знаю, скажу…

— Скажи мне, только честно, ты насильно увез ее?

— Я ее люблю…

— Любить — это одно, а чтоб тебя любили — другое. Говорят, о камыш кибитки, где красивая девушка живет, и собака потрется. Ты мне скажи, она была согласна или нет?

Юноша поглядел на Каушута и повернулся назад.

— Айсолтан, не бойся, здесь одни туркмены. Скажи сама, хотела ты со мной бежать?

Девушка подняла накидку и взглянула на людей. Все подивились ее необыкновенной красоте. «Ну уж, если ты такую красавицу заставил полюбить, я тебе помогу», — подумал про себя Каушут.

Айсолтан горячо проговорила:

— Я буду с ним до конца жизни, если только не отнимет у меня его аллах!

Сказав это, она снова закрыла лицо.

Каушут хотел позвать юношу к себе, но Пенди-бай опередил его:

— Считайте, у моего очага вам уже готово место. Как тебя зовут, сынок?

— Аннам, яшули.

— Езжай, Аннам, вон в тот аул, там спросишь, где живет Пенди-бай, и скажи, что я велел тебе остаться у меня.

— Сто лет жизни вам, бай-ага, спасибо!

Юноша развернул коня и поскакал в направлении, указанном ему Пенди-баем. Яшули пошли дальше.

А Каушут-хан, заметив впереди, в идущей перед ними толпе, Кичи-кела, крикнул ему:

— Ах-хов! Парень! Поди сюда!

Услышав голос Каушута, Кичи-кел бегом заспешил к нему.

— Эссаламалейкум, отцы!

Яшули вместе с Каушутом ответили ему.

— А ты почему здесь? — спросил Каушут, — Почему не уехал в Хиву?

Кичи-кел принадлежал к нукерам Хемракули-хана, главного сборщика налогов. Этих нукеров, не причинив им никакого вреда, подобру-поздорову выгнали из Серахса. Но Кичи-кел подумал, что в Хиве изгнанных сборщиков налогов ничем хорошим не встретят, и остался в Серахсе. Он не знал сейчас, что ответить Каушуту, молчал, понурив голову. Яшули, не дождавшись ответа, пошли дальше, а Каушут сказал, собираясь тоже уйти с аксакалами:

— Кичи-бек, советую тебе никогда не плевать в небо, потому что этот плевок всегда попадет тебе же в лицо.

На следующий день сразу после утреннего намаза к Каушуту прискакал Мялик и сказал, что Пенди-бай просит его немедленно прийти. Каушут понял: что-то случилось, но не стал расспрашивать Мялика, думая, что дело связано с Хивой, а в серьезных вещах бай не очень-то доверял сыну.

Каушут тут же сел на коня и поскакал.

Пенди-бай встретил его на дворе. Лицо у бая было взволнованно, и Каушут спросил:

— В чем дело? Что случилось?

— Хан, чужая собака пришла и гостей привела. Вчерашнего парня ночью зарезали, а девушку увезли.

Каушут много бед пережил в своей жизни, но эта внезапная весть заставила его сердце больно сжаться. Пенди-бай повернулся, и Каушут молча пошел следом за ним.

— Вот здесь я их оставил, — сказал Пенди-бай, когда они подошли к кибитке.

Каушут осторожно приподнял полог и вошел внутрь. На полу, словно спящий, раскинув в стороны руки, лежал Аннам, верхняя часть тела и голова были накрыты его собственным доном.

Каушут приподнял край дона и взглянул в лицо юноши. Глаза его были раскрыты и, казалось, говорили: «Я вам поверил, хан-ага…»

Каушут опустился на колени и провел рукой по векам раскрытых глаз.

— Да будет земля тебе пухом, сынок!

Потом Каушут поднялся и повернулся к Пенди-баю;

— Этот грех на нас, бай-ага! Узнал бы я негодяя, который выдал его!

Пенди-бай опустил голову, не зная, что отвечать. Ответ лежал посреди кибитки, по-мертвецки вытянувшись на полосатом одеяле.

Когда Мамед-хан вошел в низенький глинобитный домик, он задохнулся от зловония. Однако нукеры сидели тут, скрестив ноги, и занимались своим делом. Мамед-хан зажал пальцами свой широко расплюснутый нос, уродства которого не могли скрыть даже пышные смоляные усы. Огляделся по сторонам и, гундося, поскольку нос был зажат указательным и большим пальцем левой руки, спросил:

— Как тут у вас? Много тылла [74] уходит?

— За эту неделю даже пять тылла не ушло, — ответил один из нукеров.

74

Тылла — золотая монета.

— Даст бог, скоро и одного не будет уходить, — сказал хан.

— Да, теперь мало ушей приносят, — подтвердил нукер и опустил голову, словно задумавшись о чем-то. Он прикрыл глаза, но отрезанные уши по-прежнему маячили перед ним. Его угнетали мысли о своей несчастной судьбе, о непристойном занятии, к которому принудил его хан. Словно забыв о его присутствии, нукер проворчал сквозь зубы: «И что за жизнь?! Что за работа — человеческие уши клеймить?! Лучше умереть, чем есть такой хлеб!» — Хан-ага! — вдруг воскликнул он и вскочил с места. — Пожалейте, хан-ага! Избавьте меня от этой работы, по ночам не могу спать, только и вижу: уши да отрезанные головы. Вчера мать приснилась, и она без ушей. Мы всякое видели — и как деньги считают, и как скот считают. Поставьте на конюшне работать, хан-ага, или я сойду с ума, пожалейте, хан-ага.

— Может, тебя на хивинскую конюшню? — перебил хан.

Нукер смолчал. Ему было ясно. Если он откажется от этой гнусной работы в Караябе и вернется в Хиву, Мядемин снимет ему голову, лишит жизни его родственников и даже детей. Нет, он должен смириться с судьбой, даже если бы ему пришлось пересчитывать не только отрезанные уши, но и выдавленные человеческие глаза.

Хивинское ханство воздвигло в Караябе крепость и направило туда Мамед-хана, который усердно служил Мядемину и к его жестокостям немало прибавил и своих. Чтобы держать в страхе и повиновении сарыков, чтобы припугнуть туркмен из Мары и Серахса, он объявил всем, что будет платить за каждую голову, отрезанную у непокорного сарыка, десять тылла, а за пару отрезанных ушей по пяти тылла. Мядемин охотно пошел на эти расходы. Но чтобы одни и те же уши не сдавались дважды, Мамед-хан велел ставить на них метки. Когда он вошел в маленький глинобитный домик, два нукера как раз и занимались этой работой. Караябскую крепость туркмены стали называть повсеместно «Крепостью ушей».

Хан не мог долго находиться в домике и дышать этим смрадом. Он вернулся к открытой двери и прислонился к косяку.

— Что с жалобой старухи? — спросил он.

— Вон ее жалоба! — ответил нукер.

Мамед-хан посмотрел в сторону, куда показал нукер. Там к стене были приколоты тамарисковыми ветками два уха.

— Это хорошо, — одобрительно сказал хан.

Приколотые уши не принадлежали ни непокорному сарыку, ни разбойнику, ограбившему караван Мядемина. Они принадлежали сарыку по имени Агалык, который отважился исказить приказ Мамед-хана.