Ключ от рая

А было так. Блоквил давно подметил, что Аннабиби примерно в одно и то же время, около трех часов пополудни, разводит огонь в тандыре и начинает печь свои лепешки. Если же в это время идет мимо прохожий, Аннабиби обязательно угостит его горячей лепешкой. Таков уж обычай. Блоквил освоил многие обычаи, и этот ему очень нравился. Выглядывая из своей землянки, которая была метрах в двадцати от тандыра, Блоквил выжидал еще с полчаса, затем говорил себе: «Пора!» Набивая трубку табаком, он не спеша начинал приближаться к тандыру за угольком, как бы для трубки. А вместе с угольком всякий раз получал изрядный кусок горячей, поджаристой, ароматной лепешки. Какой хороший обычай у туркмен!

Правда, обычай требовал, чтобы прохожий отломил от лепешки лишь два куска, пусть и в пол-лепешки, остальное же с благодарностью надо было вернуть хозяйке. Но очень уж была вкусна на этот раз лепешка. Или Аннабиби улыбнулась ему сегодня очень дружелюбно, не потешалась, как раньше, над его туркменским произношением. Как бы там ни было, но только забыл про обычай Блоквил, спокойно отправился к себе в землянку. И тут же вышел Бердымурад: оказывается, он все это видел. Он подошел к жене и наотмашь ударил ее по лицу. Ударил так, что с головы ее слетел борук и упал на спину. Кусок застрял у Блоквила в горле, лепешка горькой показалась… Только вот за что ударил муж жену: за лепешку или за улыбку? — этого, пожалуй, не разгадать. Чужая душа потемки.

В своей же душе день ото дня становилось светлее. Нет, не легко было стать самим собой, вернуть утерянную гармонию. Сколько ж дней он провел здесь, в окрестностях аула, который стал ему родным? Топтал пахучую полынь, трогал нагретые солнцем камни, пытался согласовать свое маленькое дыхание с тяжелыми ритмами мира, пытался свои маленькие мысли осветить большим светом истины. Какими же мелкими, недостойными показались собственные честолюбивые мечты разбогатеть, открыть мастерскую, доживать век в праздном безделье! Разбогатеть на несчастье других людей может лишь черная душа! Он благодарен был плену, который уже заканчивался: утрясались последние формальности. Он благодарен был людям, что более года его окружали, помогли подняться над самим собой, благодарен был этой земле. Приближалось время расставания, и все чаще ходил он в степь за аулом — попрощаться. И тогда, оглушенный дикими запахами, сонным жужжанием насекомых, пением птиц, он начинал вбирать в себя неподвластное величие этого знойного неба, начинал свободно, глубоко дышать, обретая наконец ту душевную цельность и благородную полноту, какая возможна лишь в юности. Это невероятное омовение в окружающей природе, казалось, забирало все силы. Ни воля, ни ум его почти не протестовали, когда приходило: «Остаться здесь навсегда, с этими людьми, здесь мое счастье!» Позабыв обо всем на свете, развеяться в этом ветре, в этом невыносимом солнце, в запахе полыни. Никогда он еще не испытывал такой отрешенности от самого себя, от своей прошлой жизни.

И в то же время поражал сам факт своего физического присутствия. Да — он присутствует! И все. Никаких комментариев. И лишь едва заметный, как полынный пыльный запах, привкус смерти, которая ведь обязательно к каждому из нас придет. Но именно это общее сейчас и объединяло его и с этим краем, и с этими людьми, вчера еще чужими, сегодня родными уже. Тревога таяла, как утренняя тень, и вместе с этим вызревали, крепли силы отрицания.

Этот внутренний отказ, который в нем уже созрел, отказ от всяких прав, порожденных культурой, происхождением, образованием, отказ от всяких кастовых, национальных привилегий, от той же мастерской, от домика на берегу моря, — все это не имело ничего общего с отречением. Просто в этой красноватой пустыне, населенной такими же страдающими, благородными сердцами, как и у него, ничего не значат такие слова, как «преуспевание», «положение». И если он и отказывается от чего-то, так это единственно лишь во имя сегодняшнего его богатства, во имя сохранения постигнутого за эти необыкновенно длинные четырнадцать месяцев плена. Которые, оказывается, так быстро пробежали!

День 4 декабря 1861 года стал последним днем пребывания в плену француза Гулибефа де Блоквила.

Бердымурад на прощание устроил обед, его красивое лицо было грустным. И не деньги были тому причиною — а он получил за пленника от представителя Хорасана Юсуп-хана всего 1,864 тумена, то есть намного меньше, чем рассчитывал, — нет, не деньги были причиной грусти. Бердымурад сам незаметно привязался к «мулле Перенгли», и жаль ему было с ним расставаться. Хотя сдержан был Бердымурад по-прежнему. Остальные жители аула, наоборот, были возбуждены, горячо жали руку «мулле Перенгли», просили не забывать, просили простить им их невольные обиды.

Последним подошел попрощаться Мухамедовез-пальван; положив руки Блоквилу на плечи, глядя прямо в глаза, он сказал:

— Нелегкими были дни, которые ты провел среди нас, мулла Перенгли. Это так. Но ты сам подумай. Мы должны были быть построже со своим пленным. Мы могли и продать тебя кому-нибудь чужому. Может, человек, который купил бы тебя, относился бы к тебе еще строже, чем мы. Поскольку мы сами бедные люди, то и тебе пришлось жить в нужде. Ты был не прав, когда не раскрывал перед нами своей души, не верил нам… Ну, а теперь, если мы и обижали друг друга, простим друг другу обиды. Прости нас за все, а мы тебя прощаем. Пусть аллах поможет тебе добраться до своего народа. Аллахи акбар! [106]

106

Слова, сказанные Мухамедовез-пальваном при проводах парижанина, — дословный перевод из журнала «Всемирный путешественник» за 1867 год, т. 2, с. 43.

Блоквил хотел ответить Мухамедовез-пальвану, так много сделавшему для него, что-то подобное же: теплое, хорошее, но горло сдавило, навернулись слезы. Он позабыл и о деньгах, которые выплачены за него, и о долгом плене, и о всех страданиях, унижениях, которые перенес. Он видел тех же самых людей, которые его окружили четырнадцать месяцев тому назад, когда привезли его сюда. Те же старики, опирающиеся на посохи, те же джигиты, женщины с детишками, которые подросли за этот год и были уже не на руках, а за юбки держались. Люди были те же самые и уже не те, в глазах их была неприкрытая грусть. Да ведь и сам Блоквил за этот год сильно изменился. В сущности, он был уже другим человеком.

Все стояли и улыбались ему. Блоквил никак не мог тронуться с места. Тут мальчик выбежал из толпы и протянул что-то ему. Блоквил взял, глянул и с грустной улыбкой вернул: «Пусть останется это тебе, малыш, на память о «мулле Перенгли»! То была блестящая пуговица от нарядного костюма, в котором он появился здесь. Как давно это было! И где тот костюм! Давно исчез. А вместе с ним исчезло и все тщеславное, мелкое, суетное…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Когда небольшой, легконагруженный караван из семи-восьми верблюдов стал проходить мимо брошенного стойбища, мулла Перенгли соскочил с седла и побежал в сторону колодца. Он пробежал мимо полуразваливше-гося сруба и, перейдя на шаг, медленно направился к тому месту, где еще совсем недавно стояли две кибитки, тек светлый ручеек человеческой жизни. И вот ручеек пересох. Перед ним лишь холодные следы тярима да очага, который никогда уж не разгорится. Мулла Перенгли снял с головы шапку, серебристые волосы рассыпались волнисто по лицу. В памяти человека, возвращающегося на родину, встали как живые старый добрый чабан, Ила-ман с ножницами в руках, растоптанная юная Огульдже-рен, муж ее, умерший от горя. Из голубых глаз француза Гулибефа де Блоквила выкатились две крупные слезы и упали в эту сухую, многострадальную землю.

Ключ от рая (повесть)

Перевод П. Краснова

1

Этот знаменитый с некоторых пор холм под названием Попушгум расположен неподалеку от селения, чуть южнее. Холм, собственно, не был ни искусственным сооружением, возведенным в незапамятные времена человеком в оборонительных или других каких целях, ни могильным курганом, это была просто-напросто довольно высокая куча песка, насыпанная и скрепленная самим аллахом. До поры до времени, а именно до научно-технической революции, люди не придавали ему никакого особенного значения: изредка разве что поставит чабан с помощниками шалаш на его вершине да местные селяне унесут от подножия с полмешка песка на свои нужды… Но, повторяем, с некоторых пор среди людей, именующих себя механизаторами, Попушгум превратился если не в знаменитость, то, во всяком случае, в крайнюю необходимость для их известного всей стране хлопководческого труда.

Причина всего этого была самая простая, техническая, или, если хотите, снабженческая, что, впрочем, почти одно и то же нынче, — не было аккумуляторов. Бывшие прежде аккумуляторы изработались, новых никто не давал, и вот наловчились трактористы загонять после работы свои «Т-40» на Попушгум, на самый скат: утром забирались в кабины, включали скорость, отпускали тормоза — и поехали… Те трактора, которые не заводились таким вот примитивным способом, брали на трос, с буксира заводили. И целый день потом все трактора эти усердно молотили двигателями, переводили солярку и нервы водителей независимо от того, нужно это было или нет: если заглушишь, без посторонней помощи в чистом поле не заведешь… Главное, чтобы работы не останавливались, так все считали.

Человеку много чего надо, но иногда трактористам казалось, что в их селе Годжук есть все, кроме этих самых аккумуляторов… Их не удавалось найти не только наладчикам, бригадиру или главному инженеру, но даже и всеми уважаемому председателю колхоза. А ведь Арап-ага столько лет руководил колхозом, что уже, наверное, и не помнил себя не председателем; все ему были не просто знакомые, а друзья, все он мог достать и всего добиться, вплоть до того, что на их «айрадуроме» близ села во время дефолиации хлопчатника садился не один, как это бывало везде без исключения, а сразу целых два «кукурузника»… Но когда дело доходило до этих маленьких невзрачных аккумуляторов, Арап-ага опускал руки. «Проси что хочешь, — говорил он любому, кто обращался к нему с этим маленьким, казалось бы, вопросом, — Хочешь, до конца года машину дам?! Не хочешь?.. Ну, смотри. А с этим вы ко мне даже и не ходите, нету». И широко поводил рукою, показывая, что нигде нету. Как было не поверить такому уважаемому человеку!