Ключ

— Пожалуйста, не являйтесь, нечего… Так вам и надо.

— За что, желанная?

— За то, как вы вели себя в санях.

— Сонечка, как он себя вел? Мы в ужасе…

— Уж и нельзя погреть ножки замерзающей девочке.

— Гадкий, ненавижу…

Сонечка запустила в Никонова снежком, но попала в воротник Глаше.

— Господа, довольно глупостей! — рассердилась Глафира Генриховна. — Едем домой.

— Папирос! Убью! — закричал свирепо Никонов.

— Не орите… Все равно до Невского папирос достать нельзя.

— Ну, достать-то можно, — сказал Березин. — Если через Строганов мост проехать в рабочий квартал, там ночные трактиры.

— Как через мост в рабочий квартал? — изумился Витя. Ему казалось, что рабочие кварталы отсюда за тридевять земель.

— Ночные трактиры? Это страшно интересно! А вы уверены, что там открыто?

— Да, разумеется. Во всяком случае, если постучать, откроют.

— Ах, бедные, они теперь работают, — испуганно сказала Сонечка.

— Как хорошо говорил князь! Я, право, и не ожидала…

— Господа, едем в трактир… Полцарства за коробку папирос!

— А как же снежки?

— Обойдемся без снежков, нам всем больше шестнадцати лет.

— Всем, кроме, кажется, Вити, — вставила Глаша.

Витя взглянул на нее с ненавистью.

— А вам… — начал было он.

— Мне много, скоро целых восемнадцать, — пропела Сонечка. — Господа, в трактир чудно, но и здесь так хорошо!.. А наше шампанское?

— Там и разопьем, вот и бокалы будут.

— Господа, только условие под самым страшным честным словом: никому не говорить, что мы были в трактире. Ведь это позор для благородных девиц!

— Ну, разумеется.

— Лопни мои глаза, никому не скажу!

— Григорий Иванович, выражайтесь корректно… Так никто не проговорится?

— Никто, никто…

— Клянусь я первым днем творенья!

— Да ведь мы едем со старшими, вот и Глафира Генриховна едет с нами, — отомстил Витя. Глафире Генриховне, по ее словам, шел двадцать пятый год.

— Нет, какое оно ядовитое дитё!

— В сани, в сани, господа, едем…

Ехали не быстро и довольно долго. Стало еще холоднее, Никонов плакал, жалуясь на мороз. По-настоящему веселы и счастливы были Муся, Клервилль, Сонечка. Муся знала твердо, что этой ночью все будет сказано. Как, где это произойдет, она не знала и ничего не делала, чтоб вызвать объяснение. Она была так влюблена, что не опускалась до приемов, которые хоть немного могли бы их унизить. Муся даже и не стремилась теперь к объяснению: он сидел против нее и так смотрел на нее, ей этого было достаточно; она чувствовала себя счастливой, чистой, расположенной ко всем людям.

Старый, низенький, грязноватый трактир всем понравился чрезвычайно. Дамы имели самое смутное понятие о трактирах. В большой теплой комнате, выходившей прямо на крыльцо, никого не было. Немного пахло керосином. Со скамьи встал заспанный половой, которого Березин назвал малый и братец ты мой, дамы окончательно пришли в восторг, и даже Глафира Генриховна признала, что в этом заведении есть свой стиль.

— Ах, как тепло! Прелесть!

— Здесь надо снять шубу?

— Разумеется, нет.

— Отчего же нет? Mesdames, вы простудитесь, — сказал Березин, сдвигая два стола в углу. — Ну, вот, теперь прошу занять места.

— Право, я страшно рада, что нас сюда привезли. А вы рады, Сонечка?

— Ужасно рада, Мусенька! Это прямо прелесть!

— Господа, я заказываю чай. Все озябли.

— Папирос!

— Слушаю-с. Каких прикажете?

— Папирос!..

— Ну-с, так вот, голубчик ты мой, перво-наперво принеси ты нам чаю, значит, чтоб согреться, — говорил Березин, он теперь играл купца, очевидно, под стиль трактира. Дамы с восторгом его слушали.

— Слушаю-с. Сколько порций прикажете? — говорил еще не вполне проснувшийся половой, испуганно гладя на гостей.

— Сколько порций, говоришь? Да уж не обидь, голуба, чтоб на всех хватило. Хотим, значит, себя чайком побаловать, понимаешь? Ну, и бубликов там каких-нибудь тащи, што ли.

— Слушаю-с.

— Папирос!..

— А затем, братец ты мой, откупори ты нам эту штучку. Своего, значит, кваску привезли… И стаканы сюда тащи.

— Слушаю-с… За пробку с не нашей бутылки у нас пятнадцать копеек.

— Пятиалтынный, говоришь? Штой-то дороговато, малый. Ну да авось осилим… И ж-жива!

Отпустив малого, Березин засмеялся ровным негромким смехом.

— Нет, право, он очень стильный.

— Здесь дивно… Григорий Иванович, положите туда на стол мою муфту.

— Ага! Прежде «ну, и умрите», а теперь «положите… на стол мою муфту»?.. Бог с вами, давайте ее сюда, ваше счастье, что я такой добрый.

— И такой пьяный.

— Вам нравится здесь, Вивиан? Вы не сердитесь, что мы все время говорим по-русски?

— О, нет, я понимаю… Мне так нравится!..

Клервилль действительно был в восторге от поездки, в которой мог наблюдать русскую душу и русский разгул. Самый трактир казался ему точно вышедшим прямо из «Братьев Карамазовых». И так милы были эти люди! «Она никогда не была прекраснее, чем в эту ночь. Но как, где сказать ей?» — думал Клервилль. Он очень волновался при мысли о предстоящем объяснении, об ее ответе, однако в душе был уверен, что его предложение будет принято.

— Мосье Клервилль, давайте поменяемся местами, вам будет здесь удобнее, — предложила Глафира Генриховна. — Григорий Иванович, несут ваши папиросы. Слава Богу, вы перестанете всем надоедать.

— Господа, кто будет разливать чай?

— Глаша, вы.

— Я не умею и не желаю. И пить не буду.

— Напрасно. Чай — великая вещь.

Никонов жадно раскуривал папиросу.

— Григорий Иванович, дайте и мне, — пропела Сонечка. — Я давно хочу курить.

— Сонечка, Бог с вами! — воскликнула Муся. — Я маме скажу.

— А страшное честное слово? Не скажете.

Она протянула руку к коробке. Никонов ее отдернул, Сонечка сорвала листок.

— Господа, это стихи!

— Стихи? Прочтите!

— Отдайте сейчас мой листок.

— Григорий Иванович, не приставайте к Сонечке. Сонечка, читайте.

В дни безвременья, безлюдьяТрудно жить — кругом обман.Всем стоять нам надо грудью,Закурив родной «Осман».

— «Десять штук — двадцать копеек», — прочла нараспев Сонечка.

Послышался смех.

— Как вы смели взять мой листок? Ну, постойте же, — грозил Сонечке Никонов.

— Господа, ей-Богу, эти стихи лучше «Голубого фарфора»!