Ключи к полуночи
Шрифт:
Каррерас, держа одну руку на ее горле, быстро поднял ее и прижал к стене.
Она плакала, но в ее глазах светилось упрямое желание получить извинение.
— Ты больная, — сказал он ей, — ты больная, избалованная богатая девчонка. У тебя есть свой белый "Роллс-Ройс" и свой "Мерседес". Ты живешь в особняке. У тебя есть слуги, которые чуть не в туалет за тебя ходят. Ты тратишь деньги так, как будто завтра они станут ненужными бумажками, но ты не можешь купить то, что хочешь. А ты хочешь, чтобы кто-нибудь сказал тебе "нет". Всю жизнь тебя баловали, а теперь ты хочешь, чтобы кто-нибудь оттолкнул и ударил тебя. Ты чувствуешь себя виноватой со всеми своими деньгами и, возможно, ты была бы очень счастлива, если бы кто-нибудь избавил тебя от них. Но это не случится. И ты не можешь отдать их, потому что большинство их ограничено опекунством. Поэтому ты решилась на то, чтобы тебе давали пощечины и унижали. Я понимаю. Думаю, что ты сумасшедшая. Но
Она собрала слюну, пока он говорил, и плюнула ему прямо в лицо. Плевок пришелся прямо на нос и медленно сполз к уголку рта.
Он прижал ее левой рукой к стене, а правой — сгреб приготовленный для нее стакан. Он держал его у губ Мари, но ее рот был крепко закрыт.
— Пей, — сказал Каррерас.
Она отказалась.
Наконец, он силой запрокинул ее голову и попытался влить содержимое стакана через нос. Она задергала головой, насколько это было возможно в его железной руке, и в конце концов открыла рот, чтобы не захлебнуться. Она фыркала, хватала воздух и давилась, брызгаясь водкой из ноздрей. Он влил остаток напитка ей между губ и позволил дальше давиться и плеваться, сколько захочет.
Каррерас отвернулся от нее, взял стакан с апельсиновым соком и сырыми яйцами, который приготовил для себя. Игнасио выпил его в несколько длинных глотке". Когда он покончил с коктейлем, она все еще не оправилась. Согнувшись пополам, она кашляла, пытаясь прочистить горло и восстановить нормальное дыхание.
Каррерас схватил ее, оттащил к кровати и толкнул вниз лицом на матрац. Он сбросил халат и встал около нее совсем голый, затем задрал ей юбку. На ней были Одеты только пояс и чулки, которые она предпочитала колготкам. Она была готова к чему-то такому, как сейчас. Подсунув пальцы под резинку ее трусиков, он сдернул их вниз. Тонкий материал порвался. Она начала сопротивляться, как будто только сейчас поняла, что он намеревался сделать. Он навалился на нее, обхватил бедрами и грубо вонзился в нее. Его удары были сильные и жестокие, с каждым разом все быстрее, глубже и сильнее. Игнасио жадно искал только собственного удовольствия, совсем не заботясь о ней.
— Ты делаешь мне больно, — слабо произнесла она.
Он знал, что это было так, но также знал и то, что этот способ нравился ей больше, чем другие. Кроме того, этот способ был единственным, какой нравился ему.
Он использовал женщин. Бесчестил их.
Боль — это тоже власть.
Сексуальная власть над другими людьми была также жизненно важна для Игнасио Каррераса, как финансовая, психологическая и просто физическая власть. До того, как он закончит с Мари Дюмон, она будет его рабой еще не один раз. Он использует ее всеми возможными способами — между ее восхитительными грудями, во влагалище, как сейчас, а затем — в задний проход, а затем — в рот, так чтобы она просто задыхалась, и каждый раз без малейшей нежности. Он будет обзывать ее самыми грязными словами и заставит ее обзывать саму себя этими словами. Он будет сжимать ее, пока она не запросит пощады, щипать, пока она не закричит от боли. Он будет унижать ее физически и морально. Он потребует от нее самого худшего, а затем потребует еще более отвратительного, чем было до того, пока она не почувствует себя вообще бесполезной, пока он не почувствует себя богом, и пока оба они не будут совершенно удовлетворены. Когда вспотевшая Мари стала рвать покрывало и биться под ним, он подумал о Лизе — Джоанне. Его интересовало, представится ли ему возможность сделать с Джоанной то, что он делал сейчас с Мари. Самая эта мысль заставляла его разбухать до невозможных размеров внутри француженки, и он быстро задвигался еще более дико и беспорядочно.
Когда он увидел дочку Шелгрина впервые, более десяти лет назад, она была самым красивым и желанным существом, какое он только встречал, но у него не было возможности даже коснуться ее. А судя по фотографиям, сделанным в Киото, время только пошло ей на пользу.
Каррерас страстно желал, чтобы лечение доктора Ротенхаузена на этот раз не удалось, тогда эта девчонка, Лиза — Джоанна, могла бы перейти в его распоряжение. Если верить Ротенхаузену, она может необратимо повредиться в уме, если ее запрограммировать второй раз. Фактически, по мнению доктора, более чем вероятно, она выйдет из этого с умственными способностями четырехлетнего ребенка и навсегда застынет на этом уровне интеллекта. Идея о разуме четырехлетнего ребенка в этом роскошном теле нравилась Каррерасу, как ничто ранее. Если Джоанна повредится в результате "лечения" так, как он и предполагал, и будет передана в его распоряжение, тогда он увезет ее, а им скажет, что она мертва и уже
похоронена, а на самом деле сохранит ее живой, чтобы использовать самому. Если он овладеет ею в таком заторможенном состоянии, он сможет господствовать и использовать ее до такой степени, как никогда не использовал и не господствовал ни над кем, включая и Мари Дюмон. Она станет его зверьком, любящим котенком, лижущим его башмаки. Он будет дрессировать ее как собаку и...Мари Дюмон закричала.
— Заткнись, сука, — сказал он.
— Мне больно. Мне очень больно.
Он ткнул ее лицом в кровать, чтобы заглушить крики.
...Джоанна познает пределы радости и беспределы боли, чтобы научиться всецелому, беспрекословному повиновению. Если Каррерас прикажет, она принесет тапочки в зубах. С разумом ребенка и телом женщины, она ни на что больше не сгодится, как предоставлять ему все мыслимые и немыслимые сексуальные переживания. В ошейнике, на поводке, голая, горя желанием угодить ему, она будет ползти рядом с ним, ужасаясь и в то же время боготворя его. Джоанна станет его игрушкой. Он будет использовать ее до тех пор, пока не исследует все возможные оттенки вожделения. Затем он поделится ею с Пазом, и они вместе будут использовать ее всеми нормальными и извращенными способами, какие только взбредут им в голову. И наконец, когда от Джоанны ничего не останется, когда она пройдет все возможные стадии деградации, когда она больше не сможет поднять его, Каррерас забьет ее до смерти своими руками. Он был одержим жаждой власти во всех ее проявлениях, и власть смерти была самой сильной из них. Он считал, что никакое разрешение не было более ценным, чем разрешение убивать, никакая свобода не была более драгоценной, чем опять-таки свобода убивать, никакое удовольствие не было так велико и оживляюще, чем то, что он впитывал в себя от умирающих тел своих жертв.
Унесенный прочь этой фантазией об абсолютном господстве, Каррерас потерял контроль над собой и быстро закончил с мадам Дюмон. В его намерения не входило опростаться так скоро. Он хотел переворачивать ее несколько раз и использовать всеми мыслимыми способами, а затем оставить ее опустошенную и пораженную. Но вместо этого он сам потерпел поражение благодаря садистской сцене с Джоанной, развернувшейся перед его мысленным взором.
Власть.
И в этот момент он почувствовал, как власть утекает от него.
Ослабевший, он сполз с Мари Дюмон, поднял свой халат и надел его.
Она перекатилась на спину и недоумевающе посмотрела на него. Ее юбка была задрана. Волосы и лицо были влажными от водки, слез и пота. Ее дорогостоящая одежда была в беспорядке.
Каррерас подошел к бару и начал разбивать яйца в высокий стакан.
— Что я сделала? — обеспокоенно спросила Мари.
— Ничего.
— Скажи мне.
— Можешь убираться.
Она встала, шатаясь как новорожденный жеребенок.
— Скажи мне, что я не так сделала.
— Ничего. Я всего лишь хочу, чтобы ты ушла.
— Но мы едва...
— Выметайся отсюда ко всем чертям!
Мари была ошеломлена.
Она присела на край кровати.
— Убирайся! Ты что, не слышишь?
— Но ты же не хочешь этого, — потрясенная, произнесла она.
Он мог думать только о Джоанне, как он будет использовать ее, а затем — убивать.
— Я устал от тебя, — сказал он. — Иди.
Она снова начала плакать.
Он подошел к ней и рывком поставил на ноги.
Она прильнула к нему.
Он толкнул ее к двери.
— Я могу вернуться? — спросила она.
— Возможно.
— Скажи "да".
— Позвони мне на неделе.
Он вытолкнул ее на площадку и закрыл дверь.
Он вернулся к бару, смешал сок с сырыми яйцами и выпил эту тягучую стряпню, затем пошел в чуланчик, достал с полки чемодан, принес его на кровать и начал упаковывать.
Ему очень хотелось попасть в Сант-Мориц.
Часть третья
Загадка в загадке
"Зимняя буря
Камешки гонит
В колокол храма".
Глава 46
Ни Алекс, ни Джоанна толком не поспали во время полета из Токио. Они были возбуждены и взволнованы их новыми отношениями и беспокоились о том, что их ожидает в Англии.
Что еще ухудшало дело, самолет попадал несколько раз в сильный турбулентный поток. Их укачивало до того, что начиналась морская болезнь, как у новичков на море.
Когда в четверг вечером они приземлились в Лондоне, Алекс чувствовал себя так, будто находится в больничной палате. Его длинные ноги сводили судороги, они отекли и отяжелели. Резкая боль с каждым шагом простреливала икры и бедра. Его ягодицы горели огнем и их покалывало, будто все путешествие он сидел на иголках. Спина болела на всем протяжении от копчика до самого затылка. Его глаза налились кровью, и было такое ощущение, будто в них насыпали песок. Губы обветрились и потрескались, а во рту стоял неприятный привкус кислого йогурта.