Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Шрифт:
Подо мною небо в алой багрянице, Вырастают крылья, крылья белой птицы, Небо все в рубинах. Знойными руками разорвал я ткани, Я купаюсь в алом, я дышу огнями, Я в моих глубинах. «Андрею Белому». (Толстой 1907: 9)

Свободная строфика также заимствована у Белого:

Мы одиноки В белом просторе; Далеки Дни и долинное горе. Строги Молчанья; Мы —
боги
Пьем непорочность лобзанья.
«Андрею Белому». (Толстой 1907: 17–18)

Иногда слышится Блок:

Не видно лиц; согнуты спины. И воздух темный дряхл и стар От дыма едкого сигар. Так без конца текут лавины. (Там же: 10–11)

Можно попытаться прочесть книжку как «песнь торжествующей любви» юного автора начала века, реконструируя общие черты, усвоенные молодым поколением эпигонов символизма у первооткрывателей. Но наивные стихи эти освещены и присутствием любимой; можно прочесть ее и как «автопортрет с Софьей на коленях», восстановив психологический колорит его любви, — то есть как своего рода «лирический дневник».

Сквозной характеристикой Софьи («жемчужины») в ней служит белый цвет. Стихотворение «Под солнцем», все построенное на ритмических ходах и строфике «Золота в лазури», пронизано мотивом белизны: в соответствии с теорией «священных цветов» белый означает непорочность. И действительно, перед нами своего рода гимн «непорочному браку» — правда, кажется, все же в другом, чем у символистов, смысле:

…Мы — боги Пьем непорочность лобзанья. — Отдайся На белой постели снегов, Отдайся В сияньи алмазных венцов. Влюбленные, Стройно нагие, Золотом бледных лучей залитые Будем мы вечно лежать Усыпленные, Будем сиять Недоступным кумиром, Белым и дальним, Над миром Печальным. Будем над миром сиять. — И брак Совершился. Долинный нерадостный мрак Зноем алмазных лучей озарился. (Там же: 20)

Сюжет здесь движется от сверхчеловеческого «непорочного лобзанья» к космическому браку, освященному «алмазными венцами» снежных гор (не ездили ли они кататься с гор в Финляндию?). Во второй половине текста влюбленные, нагие (несмотря на снега вокруг?) и прекрасные, в золоте лучей увидены снизу как сакральный «кумир», вознесенный «над миром печальным». Наивная цельность и «победность» этого счастливого сюжета представляет детскую вариацию на тему Белого, совершенно лишенную присущему Белому «надрыва». «Непорочное лобзанье» оказывается, в розановском духе, безгрешностью молодого счастливого брака.

Не только любовь к экзотической Софье оказывается шоком, но шок ждет провинциала и на «новых» и «безумных» путях, с экзотическими культурными ориентирами: «пурпурными, жгучими волнами» и «новыми звуками»: здесь колыхаются, качаются, сплетаются перепевы, стоны, звоны, туманы, хаосы, лучи, волны — словом, все напоминает Бальмонта:

Я хотел воплотить наболевшие отзвуки стонов, Разорвать все туманные ткани, И воздвигнуть из мрамора хаосы зданий, Колыхнуться в лучах перепевами звонов. Но меня закачали пурпурные, жгучие волны, И обвили нагие прекрасные руки, И сплелись непонятные, новые звуки, Безумия полны. (Там же: 27)

Психологический пейзаж на этом этапе любовно-культурного морока составлен из символистских визуальных

эмблем:

Колыхаясь, дрожит паутина, А за нею обрывки тумана, И как будто раскинулись перья павлина И улыбка рогатого Пана. (Там же)

Конечно, здесь имеются в виду петербургско-символистские туманы и врубелевские образы: «Пан» и «Демон поверженный» с психоделическими павлиньими перьями, в которые укрыто его рухнувшее, изломанное тело. Трагедия врубелевского безумия, связанная с этой картиной, разворачивалась в том же 1907 году.

Углубляются женские образы. Лейтмотивная белизна в сборнике Толстого иногда не только символическая, а явно телесная, эротическая окраска, хотя на фотографиях Соня предстает тонкой смуглоликой брюнеткой:

Рыдаешь ты В слезах горячая и белая. Прижмись ко мне, дитя несмелое. И плачь, и плачь. Страданью счастье суждено. В закатных красках тучка алая Уронит бледные жемчужины И улыбнется, вся усталая. «Андрею Белому» (Толстой 1907: 46).

Жемчужины эротических слез материализуются в волшебные уборы возлюбленной-«царицы», данной в соловьевско-блоковском регистре:

Царица моя хороша и строга, На темных кудрях у нее жемчуга. <…> Лишь только луна в синеве поплывет, Царица моя жемчуга расплетет. (Там же: 49)

В подтексте здесь память о том, что «царица» и у Соловьева, и у идущего вслед ему Блока означает Софию-Премудрость, или Вечную Женственность, с которыми здесь подспудно отождествляется и реальная Софья.

Суммируется образ возлюбленной в интонациях блоковской «Снежной маски»: «Обвила ароматами знойными» и т. д. С ними совершенно не вяжется уподобление ее лесной фиалке (скромной дикой орхидее белого цвета) в духе блоковской же «Нечаянной радости»:

Моя нежная, чистая, белая Как фиалка лесная несмелая, Как фиалка лесная. (Там же: 64)

Софья — жена

Кроме всего прочего, любимая и носит белое. Образ женщины в белом возникает во многих стихотворениях, например в таком насыщенно живописном портрете, где янтарный закат высвечивает фигуру белую с золотом, а в темном фоне смешано алое и серое:

В тени кипарисов, Средь алых нарциссов, На мраморе сером Янтарного пламени пляска У мрамора женщина в белом, На ней золотая повязка. (Там же: 54)

Толстому пошли на пользу уроки живописи: он научился видеть реальные, а не только символические цвета:

В солнечных пятнах задумчивый бор; В небе цвета перламутра; Желто-зеленый ковер. Тихое утро. Сочной черники кусты; Ягоды спелые. К ним наклонилася ты — Лилия белая. (Там же: 14–15)

Софья тогда любила импрессионистский «перламутр» и спорила с преподававшим у Званцевой К. Петровым-Водкиным, который стоял за локальные насыщенные цвета. Импрессионистская дачная идиллия с белой фигурой, вполне в духе «Мира искусства», припомнится потом в ностальгических пейзажах счастья из романа «Хождение по мукам». А желтая, «цыплячья» зелень навеки останется у Толстого принадлежностью рая.

Поделиться с друзьями: