Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург

Налицо более чем почтительность. Наверняка он разделяет общее восторженное отношение к Ахматовой как к мученице и плакальщице за всех. Но в этом жесте проглядывает и некая бесцеремонность. Толстой как бы силком втаскивает себя — по сути, перебежчика, со своим перелицованным романом — в тот контекст стоического негромкого сопротивления, который символизирует в тот момент фигура Ахматовой.

Возможно, поэтому Ахматова «в своей иконографии не числила ту обложку, на которую она попала вместе с Ольгой Судейкиной, наверняка против их воли и желания» (Молок 1994: Там же и сл.). Роман же Толстого она, по ее рассказам начала 60-х, «отрицала, не читая. Однажды собралась с силами и прочла и теперь у нее есть доказательства ничтожества этой книги. Образ Бессонова — недопустимое оскорбление Блока» (Будыко 1990: 483). Еще ранее она говорила Вяч. Вс. Иванову, что «умеет показать по его роману (“Сестры”), как он совсем не знал Петербурга» (Иванов Вяч. Вс. 1991: 476).

Но так ей виделась ситуация из 60-х годов. Судя по записям середины 20-х, тогдашнее ахматовское отношение к Толстому в это время было иным — гораздо более заинтересованным и мягким. Тому много причин. Ей, автору стихотворения «Мне голос был. Он звал утешно…», неуместно было бы осуждать возвращение на родину как приспособленчество. И катастрофическая судьба пошедших за Толстым сменовеховцев тогда еще не свершилась — его можно было обвинять пока только в расколе эмиграции, отношение к которой даже среди оппозиционной интеллигенции в России вовсе не было однозначно. Он еще не скомпрометировал свой талант откровенно угодническими сочинениями. В первые годы в Петрограде Толстой встречается с Ахматовой в писательских компаниях наряду с Фединым, Чуковским, Замятиным. Биографу Гумилева П. Лукницкому Толстой отдает хранящиеся у него автографы поэта. Варламов считает, что Ахматова в это время благоволила Толстому как участнику и свидетелю гумилевской дуэли, знавшему все обстоятельства и потенциально способному противостоять волошинской версии, чернившей Гумилева (Варламов: 348 и прим. 15).

В ахматовских высказываниях того времени звучит сочувствие к Толстому, проецирующееся и назад, на их бывшее приятельство. Говоря о Вячеславе Иванове, влияние которого на молодых поэтов ей представлялось пагубным, она сказала Лукницкому:

Но Алексей Толстой читал, неплохие стихи были, у него тогда хорошие стихи были… В. Иванов загубил его. Он под это понятие «тайнописи звуков» не подходил. А Скалдина Вяч. Иванов расхваливал, Верховский подходил под эту тайнопись! (Лукницкий 1991-1: 14 [347] ).

347

Об уроках тайнописи у Иванова см.: Шишкин: 141–167.

Толстой для нее попрежнему, как и в 1910-х, «Алешка», легкомысленный гуляка и пьяница: «Говорили о А. Толстом, о том, что он много авторских денег с „Заговора Императрицы“ получает, АА заметила, что это нехорошо, потому что „Алешка их пропивать будет“»… (25.05.1925) (Там же: 63). Противопоставляя «молодую редакцию» «Аполлона» «Цеху поэтов», Ахматова относит Толстого к первой, вовсе не упоминая о его первоначальном участии в «Цехе» и подчеркивая разницу в жизненном стиле этих двух групп, ср.:

Из разговоров о Николае Степановиче записываю следующие слова АА:

Цех собой знаменовал распадение этой группы (Кузмина, Зноско и т. д.). Они постепенно стали реже видеться, Зноско перестал быть секретарем «Аполлона», Потемкин в «Сатирикон» ушел, Толстой в 12 году, кажется, переехал в Москву жить совсем… И тут уже совсем другая ориентация… Эта компания была как бы вокруг Вячеслава Иванова, а новая — была враждебной «башне». (Вячеслав же уехал в 13 году в Москву жить. Пока он был здесь, были натянутые отношения.) Здесь новая группировка образовалась: Лозинский, Мандельштам, Городецкий, Нарбут, Зенкевич и т. д. Здесь уже меньше было ресторанов, таких — Альбертов, больше заседаний Цеха, больше… [обрыв] (Лукницкий 1991-1: 129).

Даже толстовская грубость и бесцеремонность ей иногда по нраву — она вспоминает о нем, когда надо бы отвадить нежеланного гостя: [С. Алянский пришел объясняться: ему передали, что Ахматова отозвалась о нем очень неблагожелательно.] — «Жаль, что это произошло не с А. Толстым, например. Тот бы Алянского просто к черту послал» (11.03.1925) (Там же: 63).

Однако уже с середины 1920-х в писательских кругах обсуждаются бесконечные истории с толстовскими плагиатами, товарищескими судами, с продажами им своих пьес одновременно в несколько театров. Мало-помалу Ахматова вновь разочаровывается в Толстом. Аманда Хейт пишет, что она Толстого «не желала знать, из-за твердого предубеждения против эмигрантов»; можно по-разному комментировать ахматовское неодобрение Толстого 1930-х годов — но кажется, что его эмигрантский эпизод повинен в нем меньше, чем толстовское общественное и литературное поведение.

В 40-х годах они не видятся: Толстой обособляется от прежней компании (из которой выбывает и Замятин, покинувший СССР в 1931 году) и поселяется в Детском Селе. Ахматова все более не одобряет Толстого. Зимой 1934 года, приехав в Москву спасать арестованных мужа и сына, она спрашивает Эмму Герштейн: «Вы помните агитки Рылеева?», цитирует первую рылеевскую строфу и заявляет:

Так вот, нектонаписал продолжение:

Где Ягода-злодей Не гонял бы людей К стенке, Где Алешка Толстой Не снимал бы густой Пенки,

причем Герштейн догадывается, кто автор продолжения, и в 60-х годах эту догадку Ахматова подтверждает: «Таких куплетов было еще много» (хотя они остались неизвестными ни мемуаристке, ни другим лицам) (Герштейн 1991: 255).

Можно предположить, что в эпоху террор, разворачивавшегося в сталинской России в середине 1930-х, Ахматова обратила внимание на петровские параллели, а в частности, и на роман Толстого «Петр Первый» (1930), первый том которого кончается стрелецкой казнью. Во фрагменте «Реквиема», датированном 1935 годом, она писала: «Буду я, как стрелецкие женки, / Под кремлевскими башнями выть». Именно в «Петре Первом» Толстого приводятся страшные подробности: под башнями, правда, не «кремлевских», а «московских» стен, выли вдовы казненных стрельцов, потому что царь велел всунуть бревна в бойницы стен и на каждом бревне повесить по двое стрельцов — детали, взятые из дневников очевидцев. В 1940 году Ахматова использует «петровские» мотивы в «Стансах» — «стрелецкая луна»; «В Кремле не надо жить — Преображенец прав» [348] (Ахматова 1968-3: 52). В стихотворении Ахматовой 1944 года цитируется сцена из толстовского романа (также основанная на документальных материалах) — страшные муки закопанной по горло в земле женщины, участь которой облегчает царь: «Лучше б я по самые плечи / Вбила в землю проклятое тело, / Если б знала, чему навстречу, / Обгоняя солнце, летела» (Ахматова 1989а: 190). Конечно, все эти мотивы можно было прочесть в дневниках и мемуарах иностранцев, которые использовал Толстой для своего «Петра Первого», но трудно отрицать, что большая часть читателей узнавала о них из толстовского романа. Интересно, что Ахматова, охотно критиковавшая «Хождение по мукам», насколько нам известно, никогда не сказала ни единого слова о «Петре Первом».

348

Сама эта последняя мысль, возможно, восходит к описанию московской поездки у де Кюстина — русский (сокращенный) перевод книги де Кюстина «Россия в 1839 году» вышел в свет только в 1930 г. В Кремле автору чудятся подземные звуки и страшные сцены, для него это в первую очередь застенок, раскрашенная тюрьма и т. д.

Помощник

В 1935 году Толстой переезжает в Москву. Заняв после смерти Горького место первого писателя, он оказывается на верху славы и почета. Такое впечатление, что вскоре спазм малодушия и приспособленчества у него проходит и в его позиции появляются новые акценты. «Прежде всего это происходит в литературно-публицистических статьях, утверждавших идеи Добра, Любви и Сострадания» (Перхин 1997: 39–41). В апреле 1936 года он попытался защитить Л. И. Добычина, которого подвергли уничтожающей критике. Толстой сказал в своем выступлении на роковом для Добычина собрании, уже после того, как затравленный писатель вышел из зала судилища в свой последний путь:

И вот когда роковой палец критика указал на него: «Формалист!», товарищи-писатели, те, что толкали его на путь <эсте>тизма, все до одного отступились без звука протеста. Товарищи его предали. Вот почему Добычин произнес рыдающим голосом несколько слов и пошел, шатаясь, из зала. Сама земля перестала быть опорой под ногами — что может быть страшнее, когда предали товарищи (Толстой 1996: 23).

На этом собрании Толстой лавировал, пытаясь защитить Добычина, но не слишком отклониться от навязанной официальной линии. Поэтому он хвалил Добычина за высокие художественные достижения и одновременно определял его как писателя, целиком принадлежащего прошлому. Такое поведение многим показалось отвратительным, но нельзя не признать, что, по крайней мере, он пытался умерить кровожадно настроенную писательскую свору.

Толстой оставался первоклассным организатором, и его инициативы, полные живого духа, раздражали чиновников. Начав с организации Клуба писателей в Ленинграде, он попытался сделать то же самое в Москве. Перхин пишет:

23 апреля 1938 года В. П. Ставский, руководитель Союза писателей, докладывал заведующему отделом печати ЦК ВКП(б) А. Е. Никитину об отрицательной, с его точки зрения, тенденции в работе Московского Клуба советских писателей, председателем Совета которого «состоит А. Н. Толстой». Беспокоило то, что «известная часть беспартийных писателей, в том числе В. Катаев… проявила в деле оживления работы клуба большую инициативу и хотела его сделать узким клубом избранных, предлагала принимать в его ряды не каждого члена и кандидата ССП, так как ряды ССП де сильно засорены». Ставский не без оснований видел в этом «тенденцию известного противопоставления Клуба — Союзу советских писателей» (Бабиченко 1997: 280, 281). Одним словом, возглавляемый Толстым Клуб писателей (с помощью Катаева) начинал превращаться в альтернативное, самостоятельное объединение, уходил от политического контроля (Перхин 2000: 181).