Книга 3. Ученик некроманта. По ту сторону Смерти

– Мне надо уйти, – тихо, чтобы не потревожить обострившийся слух девушки, сказал Батури. – Долорис плачет – требует молока.

– Иди, – проскрежетала Анэт сквозь зубы, вдруг напряглась, изогнулась в приступе боли и потеряла сознание.

Превратившись в кожана, Клавдий выпорхнул из пещеры. Настал час охоты.

Анэт проснулась в ужасном угаре. Лихорадка пожирала ее тело, желудок скручивали одновременно и голод, и жажда. Неведомо откуда, но Анэт знала наверняка: если она насытится, ее мучительное состояние пройдет, и наступит блаженство, равное которому еще не испытывал ни один из смертных.

Откуда-то, усиленный многократным эхом, доносился страшный, разрывающий барабанные перепонки плач. Анэт стонала в унисон этому плачу, пронзающему всё тело ядом боли и беспомощности. Перебарывая слабость во всех мышцах и ломоту в суставах, она встала на четвереньки и, подволакивая ноги, на трясущихся руках подползла к источнику звука – к Долорис. Размотав пеленки, Анэт скривилась от противного запаха испражнений и с трудом удержалась, чтобы не опорожнить желудок. Увидев рыдающего, кричащего ребенка, который стал причиной болезненной агонии, жрица с каким-то остервенением, забыв о том, что всем сердцем любила детей и даже мечтала о двойне, подумала, как славно было бы свернуть девочке шею. Но подумав о шее, Анэт вспомнила о жажде и новым взглядом посмотрела на Долорис.

Она не увидела ни плоти, ни мышц, ни костей, но различила маленькое сердце, разносящее по крохотному организму тонкие струйки багряной, душистой, дурманящей крови. Анэт страстно захотелось присосаться к одной из этих струек, сполна напиться ароматной, живительной влаги. Но что-то незримое останавливало ее, какое-то неведомое внутреннее противостояние не позволяло пронзить чужую плоть вмиг удлинившимися клыками. Все же девушка не смогла долго противостоять жажде и, разинув рот, начала медленно опускать голову к Долорис. Младенец, испугавшись, зарыдал с новой силой, забил маленькими ручками по перепачканным пленкам, но это ни на миг не остановило жаждущей крови вампирши.

Анэт казалось, что цель уже близка, и вскоре она выпьет чужую жизнь, сделает себя сильнее, как вдруг что-то тяжелое ударило ее прямо в зубы. Жрица рухнула навзничь, ощутила во рту вкус собственной крови и поперхнулась, одновременно испытывая и боль, и наслаждение. А в следующее мгновение ее слух пронзил свирепый, металлический голос:

– Не смей! Слышишь? Никогда не смей прикасаться к этому ребенку! – и уже тише, вкрадчиво Клавдий продолжил: – Я не могу тебя убить, но, поверь, у меня в достаточно средств, чтобы ты не смогла передвигаться… да что там передвигаться – даже пальцем пошевелить несколько столетий.

С этими словами Батури схватил девушку за волосы и потащил по режущему плоть гравию в другой конец пещеры. Остановившись и отпустив жрицу, бросил к ее ногам закоченевшего, будто заколдованного, ягненка и жестко приказал:

– Пей.

Он отвернулся, зная наверняка, что девушка не ослушается его, и отправился обратно к ребенку. За неимением воды лишь обтерев и перепеленав Долорис, Клавдий закрутил тонкую тряпицу в небольшой узелок и, макнув его в молоко, принялся кормить младенца.

А забившаяся в угол пещеры Анэт, рыдая взахлеб от осознания своей изменившийся, ужасной сущности, облизывала разбитые губы и пила кровь молодого, временами вздрагивающего, ягненка. Боль и слабость уже не мучили ее, донимали лишь жажда и свирепый, сковывающий всё тело холод – она стала вампиром.

* * *

Вестфален издавна вмещал в себе огромное количество людей, и даже яростная, жестокая чума, бесконечные рейды церковников и подушная подать повелителей мертвых – все это не сломило горожан, не лишило надежды на славное будущее.

Выжившие вестфальцы, собирая селян со всей округи, наводнили широкую грунтовую дорогу, соединившую Стигию и лиорскую крепость. Человеческое море бесконечной вереницей растянулось по тракту. Лошади поднимали высокие, до небес, облака пыли. Скрипели телеги, колесами месившие конский навоз. Многие люди гибли в пути от голода и бессилия. Тех, в ком распознавали больных или зараженных, святые братья кололи мечами и отбрасывали на обочину. И чем дальше продвигалась колонна беженцев, тем больше трупов оставляла она позади себя.

Ужасом сопровождалось вестфальское бегство, ужасом и страхом, но это не останавливало людей, жаждущих жить, жаждущих стать свободными, и они шли, колесили по тракту их телеги, вяло тянулись навьюченные кони.

– Дочь моя, – устав от бесконечного молчания, заговорил отец Бенедикт, сидевший на козлах небольшой, крытой тентом повозки. – Я вот гляжу на тебя и все никак не пойму: что столь очаровательное дитя делало в компании вампира?

Энин ничего не ответила, с ужасом наблюдая за тем, как священник, которому показалось, что ребенок одной из идущих пешком женщин заражен, схватил младенца, бросил на обочину и под дикие крики и проклятья матери одним ударом лишил его жизни. Женщина набросилась на церковника, вцепилась зубами ему в щеку, но, получив эфесом по голове, рухнула наземь и замерла.

– Да, жизнь удивительная штука, – не обращая внимания на творимое братьями насилие, продолжал священник. – Не знал, что неприятное для меня общение с лордами вампиров подарит столь очаровательную спутницу.

Повозка Бенедикта заколесила дальше, и Энин так и не поняла: дышит ли эта несчастная, увидевшая смерть собственного чада, или же отправилась следом?

– Эх, дочь моя, тебе, наверное, и невдомек, как сейчас трудно найти интересного собеседника. Вокруг лишь безразличные ко всему мещанки. Ужас. Ужас творится вокруг…

Энин вдруг спрыгнула на землю, взяла под руку женщину, которая несла плачущего ребенка, потянула за собой и без единого слова усадила в повозку. Безмолвно прошла к козлам и села рядом с Бенедиктом.

– Не стоило бы… – начал было священник, но замолчал, уловив на себе гневный взгляд рыжеволосой девушки.

С каждым мигом она нравилась Бенедикту всё меньше, но в противовес всяческой логике, сам не понимая, что с ним творится, он всё больше хотел завоевать ее сердце, украсить свою коллекцию этим неграненым алмазом. Но Энин, как и прежде, не обращала на святого отца ни малейшего внимания. Она рассматривала толпу и, находя в ней немощных и изможденных, всякий раз усаживала их в повозку. Сперва Бенедикт показывал своё недовольство, шипя и угрюмо покусывая губы, а позже смирился и вновь заговорил привычным ласковым голосом:

– Ах, девушки, столь самозабвенно помогающие ближним, всегда вызывали во мне уважение. А вы как ярчайшее создание из всех…

Порывистый ветер вздымал тент, как парус. Повозка подпрыгивала и кренилась на ухабах, и казалась крохотным яликом, одиноко белеющим парусиной посреди пешего зловонного человеческого моря. До вечера, подхваченный медленным, унылым течением, этот ялик мужественно торил путь, а к сумеркам, завязнув в трясине людской усталости, остановился, чтобы дать отдых своим пассажирам: раздраженному священнику и молчаливой ведьме, которая за долгие часы пути битком забила всю повозку роженицами, детьми и стариками, оказав медвежью услугу двум запряженным в ярмо откормленным меринам.

За несколько часов до заката стройная вереница телег замерла. Люди в панике ринулись в разные стороны. Голосили женщины, дети надрывались от плача, всюду слышались вопли. И смерть кружилась вокруг толпы, унося одну жизнь за другой. Энин почувствовала присутствие нежити. На обоз напали блуждающие мертвецы, а малочисленные церковники, обладающие магическим Даром, не могли справиться с превосходящим противником.

Реакция подвела Бенедикта: скрывая свою сущность от церкви, он не так часто прибегал к вампирским талантам и не успел задержать Энин, уберечь ее от опрометчивого шага. Разжатой пружиной она спрыгнула с повозки и, расталкивая обезумевших от страха мирян, направилась туда, где неупокоенных было больше всего.