Книга бытия (с иллюстрациями)
Шрифт:
Выбирая второе стихотворение, я долго колебался — и в результате остановился на самом декларативном.
Я был рожден в ночи и при огне, И мне века свои открыли тайны, Вассалы, сюзерены, смерды, таны Знакомствуют со мной наедине. Они — мои друзья. Средневековье Мне по душе. Мне тьма ясней, чем свет. В замшелых башнях, отданных сове, Не раз блуждал, не соблюдя часов, я. И мне не раз, приподняв свой берет, Топорно кланялся торжественный схоластик. Я испытал все пытки и все страсти, Все муки умираний на костре. А в сумрачных дворцовых коридорах, Под капителями колонн витых, В просторных храмах, шумных и пустых, В судилищах, в религиозных спорах, Являлась вдруг, проста и необъятна, Иная жизнь, иной прекрасный грех. И так мне были близки и понятны Твоя душа, твой ясный гений, грек.Теперь я был полностью экипирован — поэтически, разумеется.
Оставался только один вопрос — и он был самым трудным: как прийти точно к семи? Дома у нас висели «ходики», у Фиры, я не сомневался, были часы и посолидней. Но сколько времени уйдет у меня на дорогу? Я рисковал ошибиться минут на десять…
Переведя дух, я дважды крутанул звонок на входной двери, за которой немедленно послышался стук каблучков.
— Минута в минуту, — удовлетворенно сказала Фира, впуская меня, — я всегда была уверена, что вы беспощадно точны. А почему вы позвонили два раза?
Я растерялся.
— Не знаю… Так получилось.
— Отлично. Люблю узнавать гостей по звонкам! Отныне ваша визитка — два коротких звонка.
Она ввела меня в просторную комнату с двумя высокими окнами. Между ними стоял диван, напротив — фортепиано, над ним — два портрета, женщины и мужчины. В каждом углу покоились мягкие пуфики того же цвета, что и диванная обивка. Фира вспрыгнула на диван, свернулась калачиком и указала мне на пуф.
— Давайте предписанные стихи, Сергей. И помолчите, пока я буду читать. Можете засматриваться на меня. Мои друзья часто так делают, когда я запрещаю им говорить.
Я не стал засматриваться на нее, чтобы не показаться нахальным, — и уставился на потолок. Он был очень высоким (я потом узнал — ровно четыре метра), почти в два раза больше, чем у меня дома. И по нему —
вдоль всей комнаты — шел изящный карниз с гипсовыми цветами. Ни у одного из моих друзей не имелось такой роскоши — даже у Жени Бугаевского, а он жил в богатой квартире.Фира быстро прочитала стихи.
— Почему вы пишете о вожде, Сергей? Крестоносцы — не индейцы. У них нет украшений из перьев.
— Наши партийные руководители тоже называются вождями. И, сколько помню, они носят полотняные фуражки.
Она расхохоталась. Раздался короткий, словно захлебывающийся звонок.
— Митя, — сказала Фира и умчалась.
Вошел высокий тонколицый парень с усиками. На голове его красовалась фуражка, похожая на морскую.
— Спитковский, — сказал он, протягивая руку. Но смотрел при этом на Фиру, а не на меня.
Фира показала ему на пуфик и опять села на диван. Снова прозвенел звонок — на этот раз долгий и басистый.
— Айседора! — воскликнула Фира.
Вошедшему было около двадцати лет — столько же, сколько мне и Мите. Но, в отличие от нас обоих, он был коренаст, солиден, широкоплеч, с резко очерченным — скульптурных линий — лицом. Он еле кивнул Спитковскому и протянул мне руку. Правда, смотрел он пристально и недоверчиво: судя по всему, я не понравился ему с первого взгляда.
— Исидор Гурович, — веско объявил он. Это прозвучало так, словно одно имя его способно было обвинить меня в недостойном поведении.
— Итак, все собрались — можем начинать вечер, — сказала Фира.
— Даже лишние имеются, — пробормотал Исидор и снова неприязненно посмотрел на меня.
— Айседора, не забывайся, — строго предупредила Фира. — Раньше ты считал лишним одного Митю.
— И сейчас так считаю! Он постоянно и каждодневно лишний. Если бы ты разрешила, я бы категорически потребовал: Митька, проваливай! И пусть зарастут травой твои следы к этому дому.
— На асфальте следов не остается, — ухмыльнулся Митя. Ему, похоже, нравилась перепалка. — Нечему зарастать.
Исидор скорчил свирепую мину. У него это получилось отлично: четкое лицо могло разительно меняться. Только на античных театральных масках я видел такое разнообразие и такую определенность выражений. Впрочем, скоро я узнал, что театра Гурович не любил — он выбрал технику, а не искусство.
— Вечно вы спорите, — сказала Фира. — Как вам не надоест?
— Не надоест, — объявил Исидор. — Ибо наша обязанность — спорить.
— Это же тебе нравится, — со смехом подхватил, Митя. — Мы стараемся выполнять все твои желания.
— Сейчас я вовсе не хочу ваших споров! У нас сегодня новый гость — Сергей. Мы друзья еще со школы. Он, наверное, сможет рассказать что-то новое.
— Если он твой старый знакомый, то нового он тебе не скажет, — заметил Исидор. — И почему ты с ним на «вы»?
— Фира, прочти что-нибудь, — попросил Митя. — Мне гораздо больше нравится слушать тебя, чем Изю. — Он покосился на меня — видимо, хотел добавить, что и от новичка не ждет ничего интересного, но сдержался. Может быть, он понимал происходящее хуже, чем Гурович, зато воспитан был лучше.
— Только четыре строчки из одного нового стихотворения, больше пока не запомнила. — И она продекламировала:
Быть беде. Низринулись дожди. Всю весну никто не видит солнца. Почернели новые червонцы, Голод угрожает впереди.Митя подозрительно поинтересовался:
— Чьи это стихи? Никогда их не слышал.
Исидор точно знал, куда наносить удар.
— Удивляюсь, Фира! Раньше ты не увлекалась плохими стихами. Сплошное нытье: беда, дожди, никакого солнца, голод… И это в наше время! Ну, куда это годится? И вдобавок технический вздор — почернели червонцы. Их делают из золота, а оно принципиально не чернеет. Недавно видел советский червонец. Блестит, как лаковая туфля, одно отличие — желтый, а не черный.